Статья газетная. Но интересная, очень, и со сведениями о людях (морская авиация и чуть-чуть флот)
сын отечества
Николай КЕДРОВ
ЛЕЙТЕНАНТ С ЭЗЕЛЯ
В один из апрельских вечеров 1911 г. актер петербургской оперетты Николай Георгиевич Прокофьев, известный публике под сценическим псевдонимом «Северский», вдруг объявил своей супруге, что с опереточными подмостками покончено и что теперь он займется делом не в пример более достойным — воздушным летанием… Вера Васильевна возражать не стала. Прожив с мужем двадцать лет, она хорошо знала цену его вечерним фантазиям и всегда держала в уме, что утро вечера мудренее… На сей раз, однако же, случай вышел особый.
Поднявшись чуть свет, актер Северский начал деловито упаковывать в дорожный саквояж предметы странные: пробковый защитный шлем, кожаную куртку, длинный вязаный шарф и перчатки на манер шоферских, с огромными раструбами…
— Колька… — вымолвила женщина, стремительно осознавая бесповоротность происходящего. — Ты куда?..
«Колька» (ему, кстати, давно уже перевалило на пятый десяток) устремил на жену взгляд бестрепетно-спокойный.
— Так я же тебе вчера вечером всё рассказал… Или ты не слушала? Сережа Щетинин открыл у себя при заводе школу воздушного летания, куда принимаются все желающие… Даже дамы! Задаток я уже внёс.
Эти слова Веру Васильевну ничуть не утешили.
— Побойся Бога, Николай! — возгласила она в отчаянии. — У тебя же дети!..
— Ну так и славно, — сказал актер. И напомнил супруге, что спартанский царь Леонид повел в безнадежную битву при Фермопилах только людей женатых и обремененных чадами — с тою целью, чтобы каждый полегший боец оставил за собою наследника-продолжателя. В ответ на сей исторический экскурс Вера Васильевна произнесла слово «дурак» и залилась безутешными слезами… Бедная женщина! Думалось ли ей тогда, что дети её будут подвержены той же самой «летательной» страсти?
Да, читатель, факт исторический: в одном поколении русских авиаторов (и, по сути, в самом первом!) уместились и жили параллельно два поколения мужчин Прокофьевых, которые величали себя в шутку «Воздушно-семейная фирма «Прокофьев и сыновья».
Во время Великой войны Прокофьев-отец водил тяжелые «Муромцы», восхищая молодых коллег точностью бомбовых ударов. На Эскадре он получил ласковое прозвище «Папуля».
Старший его сын Георгий. Талантливый летчик, он обнаружил недюжинный педагогический дар, и после четвертого рапорта с требованием отправить его на театр военных дей-ствий получил собственноручное распоряжение великого князя Александра Михайловича, тогдашнего шефа русской военной авиации: «На войну не пускать. Использовать исключительно на летно-инструкторской работе».
Младший Александр… Первый опыт летания состоялся у него в начале 1914 г., когда конструктор Сикорский, оценив массу молодого человека в неполные 130 фунтов, дозволил ему занять место в салоне четырехмоторного «Муромца». Потом говорили, что на борту находились тогда 15 пассажиров-мужчин, аэродромная собака по кличке Шкалик и гардемарин Морского корпуса Прокофьев Сашка… Всю первую военную кампанию гардемарин отплавал добровольцем на канонерских лодках, осенью держал досрочно мичманский экзамен и, едва лишь украсив себя кортиком и золотыми погонами, подал рапорт об откомандировании его в Севастопольскую школу военной авиации.
Учебный «Фарман-четверку» мичман освоил за небывало краткие сроки, затем пересел на более строгий «Ньюпор» и как-то в приступе вдохновения крутанул на нем несколько «мертвых петель», по рисунку безукоризненных, но к исполнению строжайше запрещенных. Результатом был десятидневный арест и запись в аттестации: «Летчик выдающийся, но легкомыслен и склонен к авантюризму».
В июне 1915 г. мичман Александр Прокофьев явился нежданно-негаданно в родительском доме на улице Гоголя, где сразу же попал в объятия сестрицы Ники, егозы-стрекозы неполных десяти лет. Повиснув на крепкой авиаторской шее, Ника провозгласила:
— Мамочка! Сашке нашему дали серебряный нагрудный знак, и теперь он у нас летчик не какой-нибудь, а морской!
— Да, — вздохнула Вера Васильевна. — Только морских нам и не хватало…
На вооружении воздушных сил Балт-флота состояли тогда летающие лодки ФБА, именуемые в просторечии «Фуки-буки».
Такую машину вёл 6 июля 1915 г. мичман Прокофьев. У плеча его сидел унтер-офицер Блинов, на коленях которого лежали две бомбы весом по десять фунтов каждая… Внизу всё явственнее сгущались вечерние сумерки. Летчик отсверкал электрическим фонарем условную фразу «Я свой», подобрал газ и, точно выдержав посадочную глиссаду, позволил ребристому днищу коснуться воды… Сотрясение было незначительным, но его хватило вполне. Комиссия, собранная сутки спустя, к единому мнению так и не пришла. Одни говорили, что грех на Блинове, другие — что виною всему бомбовая начинка, вещество капризное и ненадежное…
Как бы то ни было, «Фуки-буки» вдруг исчез в ослепительной вспышке. Наблюдателя разнесло буквально в куски. Прокофьев очнулся в черной воде, легкие его разрывал удушающий кашель, а вместо правой ноги прощупывалось нечто бесформенно-жуткое…
Дальнейшее запомнилось мичману нечеткими фрагментами. Кажется, чьи-то руки втаскивали его в паровой катер… Потом был ревельский госпиталь, безжизненный свет хирургических ламп и маленький врач, устало сдирающий с пальцев окровавленные перчатки. Тогда-то мичман и сумел вымолвить непослушными губами:
— Скажите, доктор… А ступню вы мне сохранили?
Доктор ответил с нарочитой грубостью:
— Башку мы тебе сохранили, а это главное!
Ника вспоминала потом: «Папа сидел на диване, мама сидела тут же рядом… Вдруг принесли телеграмму. Папа… прочитал и схватился за затылок. Протянул её маме: «Вот, прочти. Нога сломана в двух местах. Оторвана ступня… Надо ехать в Ревель».
Увидев покалеченного сына, Прокофьев-старший не смог сдержать слез. Мать безмолвно кусала губы. А егоза Ника пристроила подле брата любимейшую из своих игрушек — плюшевую обезьянку.
— Он очень хороший, — серьезно сказала девочка. — Зовут его Яшка… Теперь обязательно летай только с ним!
— Думаешь, я когда-нибудь полечу? — со слабой улыбкой вымолвил Александр. В ответ Ника удивленно вскинула бровки:
— А ты сам разве так не думаешь?
По начальственному распоряжению Прокофьева переправили в столицу, в роскошный «Адмиралтейский лазарет», и там его навестила дочь английского посла леди Мариэль Бьюкенен. Воображению девушки представлялся несчастный, остро нуждающийся в утешении молодой человек, но… действительность оказалась иной! Мичман ловко передвигался с помощью костылей, был весел, поведал гостье, что «деревяшку» для него делает опытнейший протезный мастер («истинный Страдивари в своем ремесле!») и развлекал её нехитрыми стишками собственного сочинения, которые сам же и напевал под гитару:
— А мичман Сашка живет себе не тужит,
И с деревяшкой родине послужит!
— Вот уж не думала, — призналась леди, — что вы… поёте!
— Дайте срок, — заверил её мичман. — Я ещё и станцую!
Танцевальный дебют его состоялся 6 ноя-бря, в день храмового праздника Морского корпуса. После полуночи, безупречно выполнив несчетные «шассе» и «круазе», мичман хотел уединиться в полумраке картинной галереи, где смог бы наконец присесть, но тут его настиг Сергей Сергеевич Щетинин, владелец авиационного завода «Гамаюн» и давний друг артиста Северского.
— Ну, Сашка! Нет слов… Ты молодец! — искренне восхитился Щетинин и, не тратя попусту слов и времени, сразу же задал вопрос чисто практический:
— Пойдешь ко мне на завод?
Александр усмехнулся:
— Кем? Или вам теперь и танцоры нужны?
— Танцоры тоже. В особенности такие,
как ты!
Через несколько дней мичман А. Прокофьев получил официальное назначение наблюдателем (иначе — военным приемщиком) на завод «Гамаюн», выпускавший по заказу Морского ведомства крупную серию летающих лодок М-5, именуемых на флоте «пятаками». Щетинин дружески потрепал Александра по плечу, затем поднял телефонную трубку и сказал кому-то:
— Георгий Анатольевич! Сейчас к тебе подойдет один молодой человек, наш новый наблюдатель… Да, тоже летчик… Объясни ему, что и как.
Лейтенант Георгий Анатольевич Фриде начинал войну в составе Черноморского флота, продолжил её в одном из армейских отрядов, и на груди его, рядом с «крыльями» морского летчика, светил красной эмалью боевой «Владимир» с мечами.
В один из дней — а случилось это в конце зимы — лейтенант готовил к обычному полету «пятак» с двойным управлением и как бы -между прочим обмолвился:
— Прискучило мне что-то в одиночку… Саша! Не хочешь ли составить компанию?
Господи! Что за вопрос?.. Перчатки, шлем, очки, горло наспех замотано белым офицерским кашне…
— Готов!
— Ну тогда поехали…
Короткий разбег… Отрыв… Полет! «Пятак» исполнил классическую «коробочку» и, едва лишь он закончил пробег, мичман взмолился:
— Жора, дружище! Ещё разик!
За вторым «разиком» тут же последовал третий, а четвертую «коробочку» Прокофьев совершил один… Раздернув застежку шлема, мичман облобызал лейтенанта в жесткие обветренные щеки:
— Ну, Жорж!.. Никак не думал, что ты сегодня же меня выпустишь!
— Да, — Фриде усмехнулся. — Выпустил я… Джинна из бутылки!
«Джинн» дал о себе знать довольно скоро.
В первых числах мая Нева сбросила лёд, и по ней, совсем как в мирное время, побежали нарядные речные трамваи… В один из таких дней лейтенанта Фриде позвали к телефону. Звонил, как оказалось, некий жандармский ротмистр.
— Сожалею, лейтенант, но вынужден сообщить вам о совершенной разнузданности ваших подчиненных.
— А что такое стряслось? — осведомился Фриде.
Стряслось, как объяснил ротмистр, вот что. Среди бела дня, при всём честном народе, мичман А. Прокофьев на гидроплане типа М-9 (т. е. на «девятке») пролетел под самой серединой Николаевского моста… Фриде пожал плечами:
— Ну и что? Лично я пролетел однажды под всеми петроградскими мостами… Почему ж мичману Прокофьеву не пролететь хотя бы под одним?
— Логика в этом есть, — согласился ротмистр. — Но вы, надеюсь, не пытались таранить… речной трамвай?
Оказывается, мичман А. Прокофьев сумел не только вписаться между водой, настилом и опорами, но также и разминулся (буквально в дюймах!) со встречным речным трамваем.
— Господи помилуй! — воскликнул Фриде.
— Вот и я говорю, — вздохнул жандарм. — К счастью, пассажиры отделались лишь испугом… Но не думаю, чтобы легким!
«Трамвайная» история быстро дошла до начальственных верхов, и через несколько дней Фриде сказал мичману:
— Ну, Сашка, молись. Адриан тебя требует!
Воздушные силы Балтфлота считались тогда подразделением Службы связи, создателем и бессменным начальником которой был контр-адмирал Адриан Иванович Непенин — когда-то лихой миноносник, а ныне — тонкий стратег и грамотный тактик, ценитель и знаток всяческих военных новшеств и… негласный шеф русской морской разведки… Указуя перстом на деревянную мичманскую конечность, Адриан Иванович прорычал:
— Вот этой бы штукой да тебя же и по башке!.. За коим лешим ты под мост-то полез?.. И трамвай почему вовремя не заметил? Или зажмурился со страху?
— Но я же с ним разошелся, — тихо сказал мичман. — По всем правилам речной навигации, левыми бортами.
— Дурак ты, — грустно сказал Непенин, уже спустивший самый высокий «пар». — Ну что мне с тобой делать?
— Отправить в строевую часть, — с готовностью подсказал мичман. — Желательно в авиационную.
— В саперную роту пошлю, — серьезно сказал Непениин. — Уж там-то ты налазишься под мостами… Досыта!
Мичман отбыл на родительскую квартиру — под арест. А Непенин позвал писаря с машинкой «Ундервуд» и стал диктовать ему подробный доклад на Высочайшее имя, который несколько дней спустя вернулся с резолюцией:
«Читал. Восхищен. Пусть летает. НИКОЛАЙ».
Первого своего немца Прокофьев «завалил» в августе 1916 года, когда три русских «девятки» сошлись над озером Ангерн в упорном бою с германскими «жуками» — так моряки называли самолет «Альбатрос», поставленный на поплавки. На базу Саша привез 28 пулевых пробоин и окрепшую веру в себя. Вторую победу Прокофьев
поделил с лейтенантом Дитерихсом, а третьего «жука» прикончил самостоятельно — внезапным ударом со стороны солнца, когда немец уже заходил в хвост лейтенанту Левицкому. За спасение командира в бою Прокофьев был досрочно возвышен в лейтенантский чин и награжден георгиевским оружием — золотым кортиком с надписью «За храбрость»… Осенью Непенин возглавил Балтийский флот, а лейтенант Прокофьев получил под начало всю истребительную авиацию флота — шесть (аж целых шесть!) аппаратов типа «Ньюпор-17», которые базировались на воздушной станции Кильконд, остров Эзель. За зиму лейтенант и его товарищи «спустили» с неба ещё нескольких «жуков», а в феврале грянула «великая и бескровная» — с убийствами офицеров и с приказом Петроградского Совета №1, который за считанные дни превратил великую армию в митингующую толпу… Но «Ньюпоры» Прокофьева всё так же патрулировали небо над Рижским заливом, обеспечивая флоту воздушную «крышу».
— Революции в столицах, — говорил Александр. — А тут у нас, извините, война.
29 сентября 1917 г. германский «Хохзее-флотте», насчитывающий до 300 боевых вымпелов, двинулся в теснины Моонзунда, имея конечной целью прорваться к русской столице. Все «пятаки» с «девятками» спешно перебазировались в Аренсбург, за ними готовился лететь и Прокофьев со своими «Ньюпорами»… Но тут по проводу с полуострова Сворбе донесло не просьбу — мольбу:
— Прокофьев! Саша! Не улетай. А то ведь он нас тут совсем заклюет!..
Начальник базы сказал авиатору:
— Приказать не могу. Поступайте по совести.
Прокофьев так и поступил — остался. С ним остался мичман Сафонов (ещё, кажется, никогда в жизни не брившийся). Боевую работу летчики вели от темна до темна, лицо Сафонова перекашивал нервный тик, но сам он был энергичен и весел.
— Во, «гансы»-то налетели… Только сшибай!
— Вот и сшибай, — говорил ему Прокофьев.
Каждый день офицеры вгоняли в землю «жука» или «фоккера». Бывало, что двух. А то и трех! Германские радисты стучали в эфир: «Ахтунг, ахтунг! Над Эзелем — русские асы…»
— Если я неприятеля вижу, — говорил Прокофьев, — то ему меня уже не сбить… А первым я его увижу всегда.
Прокофьева не сбили. Он упал сам. В один из дней ротативный мотор закапризничал, и лишенный тяги «Ньюпор» устремился к близкой земле… Верхушки сосен остро хлестнули по крыльям. Летчик уперся руками в переднюю кромку кабины, чтобы не разбить лицо… Слава Богу! Приземление состоялось. Колеса — по сторонам, нижние плоскости раздерганы в клочья… Может ли инвалид на протезе пройти самостоятельно больше тридцати верст? И не по гладкой дороге, а по запутанным эзельским тропинкам и просекам?.. Оказывается, может! Вечером на Ориссарской дамбе матросы заприметили персону весьма необычную: на голове — чёрный вязаный шлем, лицо — серое от непомерной усталости, на плече пулемет «Льюис», а из-за отворота кожаной куртки выглядывает плюшевый «обезьян».
— Это что за зверь у тебя? — полюбопыт-ствовал моряк с эмблемой ревельского «батальона смерти».
— Зовут его Яшка, — был ответ.
— А-а… — кивнул матрос. — Так ты, стало быть, лейтенант Прокофьев… Эй, братва! Пропусти нашего летчика!..
С острова Моон лейтенанта подхватил дозорный эсминец, к утру Прокофьев был уже в Ревеле, там опробовал новый аппарат, а в середине дня сбил над Эзелем очередного немца…
Цифры такие. Мичман Сафонов уничтожил 11 неприятельских самолетов, лейтенант Прокофьев — на два больше, так что в списке русских асов (т. е. тех, у кого было 5 и более воздушных побед) над его фамилией значился лишь один летчик — подполковник Александр Казаков. К исходу боев за Моонзунд Александр Николаевич Прокофьев был уже старшим лейтенантом и кавалером ордена Св. Георгия 4-й степени… А спустя считанные дни грохнул выстрел «Авроры», большевики реализовали свои знаменитые «почта, вокзалы, телеграф», и страна вступила в новую эру… В моду вошли бесконечные митинги с резолюциями, нежно-голубой денатурат и семечки, семечки, семечки… Плюнув на всё, старший лейтенант отправился в Питер, и там на родительской квартире его навестил князь Черкасский, занимавший тогда должность начальника штаба флота. С удовольствием прихлебывая крепкий чай (довоенный, от Перлова), Черкасский сказал:
— Ещё в сентябре мы предлагали вам командировку в Североамериканские Штаты. Тогда, помнится, вы наотрез отказались… Ну а сейчас?
Несколько дней спустя Прокофьев получил новенький заграничный паспорт, открыл его… и с удивлением обнаружил, что какой-то премудрый писарь уснастил фамилию «Север-ский» французской приставкой «де».
— Звучит неплохо, — констатировал Александр. — Но «де Прокофьев» было бы ещё лучше…
Путь его лежал через весь огромный континент, по Великой Сибирской магистрали. За станцией Миасс, на каком-то заснеженном полустанке, поезд был остановлен «Особым отрядом революционной расправы». Глаз у «товарищей» был наметан, и Прокофьева при всём его штатском обличье сразу же распо-знали как «золотопогонную контру».
— А ну выходи, — велели ему. — Вещи можешь оставить…
Командовал отрядом огромного роста матрос, и на ленточке у него ещё читались полинявшие литеры: «Береговая оборона». Сдернув с плеча карабин, революционный «братишка» перещелкнул затвором.
— Тут недалече, — сказал он. — Видишь вон ту кирпичную стенку?..
На едва пробитой меж сугробами тропке летчика вдруг мотнуло в сторону, правая штанина его задралась и показала никелевые планки протеза… Конвоир остановился.
— Послушай… Ты часом не Сашка ли Прокофьев?
— Он самый…
Карабин отлетел — прямо в снег! Матрос прижал офицера к широченной своей груди:
— Я же батарейный, с Цереля! Ты всем нам был как свет в окошке… Мы ж так тебя и звали — ангел-хранитель!
На сей раз исполнение «высшей меры» не состоялось, а гражданин Прокофьев (он же «де Северский») получил на руки «охранную грамоту», написанную на тетрадном листе крупным корявым почерком и скрепленную какой-то нечеткой печатью.
— С нею тебя никто не тронет, — заверил его матрос. — Езжай теперь хоть куда… Хоть в Америку!
Америка… Вот и она! Дивный Сан-Франциско распахивает свои просторные гавани, маня путешественника сиянием золотых огней и тревожа буйством ароматов калифорнийской весны…
На дворе был год 1918-й, март месяц.
Думалось ли тогда русскому офицеру Прокофьеву, что ни русским офицером, ни даже Прокофьевым он не будет уже никогда, что никогда больше нога его не ступит на родную землю, что на все последующие годы подлинную фамилию заменит ему сценический псевдоним отца с нелепой приставкой «де», и что сейчас перед ним распахивает гавани та страна, в которой ему предстоит умереть… Но прежде — прожить очень долгую жизнь!
Думалось ли ему, что первые свои доллары будет он зарабатывать испытаниями самолетов «на пикирование», когда летчик озабочен лишь одной мыслью: выдержит ли машина «запредел» диких нагрузок? Если выдержит — получи гонорар, если же нет — пышные похороны за счет фирмы…
Думалось ли ему, что в течение последующих трех лет он разработает уникальный бомбоприцел, за который правительство САСШ выплатит ему громадную по тем временам сумму в 50 тысяч долларов?.. И что эти доллары сделаются потом финансовой основой фирмы «Северский Аэро Корпорейшн», и что в 1925 г. женой его станет обворожительная Эвелин Оллифант, которая когда-то жила в Петрограде вместе с отцом-дипломатом и, встретив там однажды неотразимого Сашку Прокофьева, смертельно влюбилась в него…
Человеку не дано знать судьбы своей. А потому «мистер де Северский» не знал и не мог знать, что в годы Великой депрессии его первое детище разорится в пух и прах, но спустя недолгое время снова воскреснет под именем «Северский Эркрафт Корпорейшн»… Тогда-то и встретит он давнего своего знакомца по заводу Щетинина — молодого Сашу Картвели, человека с редкостным инженерным талантом. И скажет ему:
— Есть фирма. Пока небольшая. Но если пойдешь ко мне главным инженером, то… нас будет уже двое!
Затем настанет недоброй памяти год 1939-й, когда по решению совета директоров Александра Северского сместят с поста президента собственной его фирмы, а спустя недолгое время и вовсе выставят за ворота.
— Вы слишком увлекались экспериментальной деятельностью, — скажут ему. — А мы, как и все наши акционеры, более заинтересованы в получении дивидендов…
Фирма «Северский» станет фирмой «Рипаблик».
Летчик, однако же, вновь заявит о себе — на сей раз уже как публицист и… как военный тео-ретик. В 1942 г. выйдет его книга «Воздушная мощь — путь к победе». Труд этот немедленно сделался бестселлером, а спустя годы генерал Эйзенхауэр как-то сказал: «Если бы не книга Северского, то мы бы долго ещё не имели настоящей стратегической авиации…»
Вскоре майор Северский будет назначен военным консультантом при правительстве Соединенных Штатов, а в небе над Европой к этому времени начнет одерживать первые свои победы тяжелый истребитель сопровождения Р-47 «Тандерболт», выпущенный фирмой «Рипаблик», но задуманный когда-то на фирме «Северский».
— Кто сделал эту штуку? — спрашивали англичане, когда первые «Тандерболты» 56-й истребительной авиагруппы появились у них на острове.
— Двое русских, — отвечали янки. — Северский и Картвели.
В 1945-м году Северский посетит сожженную ядерным огнем Хиросиму, в 1946-м примет участие в секретных атомных испытаниях, и в том же году президент Трумэн повесит ему на грудь медаль «За заслуги»… Потом будут еще книги, еще статьи, преподавание в академиях и колледжах… Кончину свою майор в отставке де Северский встретит 24 августа 1974 г., в нью-йоркском Мемориальном госпитале.
Всё это будет. А пока… Золотом ярких огней сияет сказочный город, и зефиры калифорнийской весны сладостно кружат голову 23-летнему старшему лейтенанту, морскому летчику, герою Моонзунда, георгиевскому кавалеру Сашке Прокофьеву. Пока еще не американцу, пока — русскому…
В заключение сообщу следующее.
Николай Георгиевич Прокофьев-Север-ский, артист-летчик, во время революционных настроений перебрался с женой и дочерью в Швецию. На театральных подмостках он больше не играл, но зато снимался в кино. Необычайное сходство с Петром Великим обеспечило ему роль Петра Великого в каком-то шведском фильме. Ника, по слухам, тоже пробовала себя в актерском ремесле, но с каким успехом — о том не извещен… Прокофьев Георгий. «Вихри враждебные» занесли его в Париж. Когда-то прекрасный летчик, он зарабатывал себе на жизнь тем, что в русских ресторанах пел под гитару старинные романсы. Неизменным успехом пользовался «Вечерний звон», публика вытирала слезы… Касательно судьбы Яшки не знаю ничего. Быть может, он жив и по сию пору?..
На фото стр. 16:
Вверху слева направо:
А. Северский (Прокофьев). Америка, 1934 г.; А. Северский у самолета
«Северский», 1935 г.;
Внизу слева направо:
самолет «Северский Р-35», за штурвалом — Северский, 1937 г.;
А. Прокофьев, зима 1917 г.
08.10.2004
http://www.mosoblpress.ru/yarosl/show.shtml?d_id=4730