Отправлено: 17.05.07 14:43. Заголовок: Из жизни Морского корпуса. (продолжение)
Гардемаринский батальон на еженедельной (по средам) прогулке. Под музыку корпусного оркестра обычно проходили по набережной Невы до Зимнего дворца и, развернувшись на площади, возвращались обратно.
Богданович, действительно, магометанин, в списках в фонде МК так и отмечено. Его отец на 1910 г.: Б. Сулейман Яковлевич, подполковник в отставке. г. Гродно.
И Криницкий вроде тоже... Алексей, а существовало ли положение о принятии в МК только христиан? Вот в положении об ОГК утвержденном Григоровичем этот пункт был...
Здравствуйте, господа! А можно ли где-то посмотреть кто учился в Морском Корпусе? Интересует Косяков Арсений Иванович 1842-1913.Жил и работал(после окончания?) в г. Николаеве. Избирался городским головой, был военно-морским прокурором.Это из воспоминаний(неточных) его внучки.
Пост N: 1091
: строевой офицер
Откуда: Россия, Архангельск
Рейтинг:
4
Отправлено: 28.05.09 08:44. Заголовок: Возникло несколько в..
Возникло несколько вопросов, буду благодарен за ответы:
1. Есть ли где в сети программа и расписание (сколько на каждый предмет часов) Морского корпуса в 1890-е - 1910-е годы? 2. Что представлял из себя аттестат об окончании МК? Там указывались успехи по всем предметам? Есть ли у кого скан такого документа? 3. Оформлялись ли характеристики на выпускников МК? По какой схеме они писались?
Пост N: 1818
: Флаг-Капитан по распорядительной части
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Рейтинг:
16
Отправлено: 28.05.09 12:13. Заголовок: Почасовок на занятия..
Почасовок на занятия не видел и в архиве (но не искал). Аттестат - лист размером примерно формата А3, в верхней части герб корпуса и соответствующий текст, а ниже таблица, в которой расписаны предметы (в заголовках вертикальных столбцов) и под ними - баллы. Также указаны баллы за поведение и проч., выведен средний балл. Ну, и подписи директора и инспектора классов. Аттестации писались ежегодно, обычно в апреле, в специальных аттестационных тетрадях. В такой тетради есть сведения о рождении воспитанника, вероисповедании, дате поступления в корпус и классе, в который поступил, положении отца на момент поступления, приведены сведения о лице, имеющем право брать годовой отпускной билет (ФИО, чин, адрес, степень родства). Далее - все текущие и полугодовые оценки, аттестации, сведения об учебных плаваниях (с краткими, буквально односложными аттестациями за плавание). Сведения о нахождении в лазарете и болезнях. Могут быть антропометрические данные. Могут быть постановления учебного совета. Запись сведений о всех проступках и наказаниях, с указанием - кто назначил. В идеале - в конце запись об окончании корпуса (№ приказа с датой), но до этого обычно руки не доходили. Аналогичные тетради велись в сухопутных корпусах, и они у нас тоже есть (если воспитанник пришёл в МК из армейского КК), но там аттестации вызывают просто восхищение. Моряки более 5 фраз не писали... К сожалению, аттестационные тетради сохранились не на всех воспитанников. При назначении свежеиспечённого мичмана на корабль, сколь понимаю, никакие аттестации командиру не посылались.
Пост N: 180
Откуда: Россия, Кирово-Чепецк
Рейтинг:
3
Отправлено: 28.05.09 13:17. Заголовок: К сожалению аттестат..
К сожалению аттестат Галлера у меня не грузится, но вот другой правда похуже качеством. Разница в 9 лет все без изменений. <a target="_blank" href="http://radikal.ru/F/s42.radikal.ru/i097/0905/6f/1952821019e8.jpg.html"><img src="http://s42.radikal.ru/i097/0905/6f/1952821019e8t.jpg" ></a>
Пост N: 1092
: строевой офицер
Откуда: Россия, Архангельск
Рейтинг:
4
Отправлено: 28.05.09 17:52. Заголовок: Огромное спасибо все..
Огромное спасибо всем откликнувшимся! Жаль плюсики сразу всем не выставляются Dirk пишет:
цитата:
Почасовок на занятия не видел и в архиве (но не искал).
Алексей, меня собственно интересует специфический вопрос - число часов по предмету стоявшему в аттестате на первом месте - "Закону Божию". Если это несложно... Dirk пишет:
цитата:
в специальных аттестационных тетрадях
Что-либо о религиозности там указывалось? Как например у матросов в характеристиках "к Церкви Божией прилежен..." и т.п.
Пост N: 1261
: строевой офицер
Откуда: Россия, Архангельск
Рейтинг:
5
Отправлено: 23.06.09 16:41. Заголовок: Форма присяги на вер..
Форма присяги на верность службы лиц христианских исповеданий Я, нижеименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред Святым Его Евангелием, в том, что хочу и должен ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Всероссийского Престола НАСЛЕДНИКУ, верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к Высокому ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Самодержавству, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности, исполнять.ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА государства и земель Его врагов, телом и кровью, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление, и во всем стараться споспешествовать, что к ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА верной службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может. Об ущербе же ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать потщуся и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предпоставленным надо мной начальникам во всем, что к пользе и службе Государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание, и всё по совести своей исправлять, и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против службы и присяги не поступать ; от команды и знамя, где принадлежу, хотя в поле, обозе или гарнизоне, никогда не отлучаться, но за оным, пока жив, следовать буду, и во всем так себя вести и поступать, как честному , верному, послушному , храброму и расторопному(офицеру или солдату) надлежит. В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий. В заключение же сей моей клятвы, целую слова и крест Спасителя моего. Аминь
Присяга для магометан и евреев. Поступающие на военную службу магометане приводились к присяге по особой форме, на том из принятых в оной пяти языков, какой был известен присягающему.Порядок приведения к присяге магометан следующий : 1) присягающий должен во время присяги держать два перста правой руки своей на раскрытом алкоране, повторять слова присяги, которые ему читает духовное лицо магометанской веры, и по окончании клятвы целовать слова алкорана, 2) лицо, наряженное для присутствования при принятии присяги, обязано : а) поверять правильность выполнения оной по тому столбцу, в которой татарские или другого восточного языка слова присяги изображены русскими буквами, и б) наблюдать, чтобы духовные лица магометанской веры, во время чтения присяги, а в особенности при окончании оной, отнюдь не произносили фразы по- арабски : инша аллах, а по- татарски : аллах-тилясе (т.е. коли Богу угодно), а также не переменяли своего места и положения, и чтобы после каждого продолжительного с их стороны перерыва чтения, как-то : кашля, обморока и пр., они возобновляли чтение присяжного листа., 3) в тех местах, где не окажется духовного лица магометанской веры, приведение к присяге магометан должно быть возлагаемо на кого-либо из мусульман грамотных, а если присягающий сам грамотен, то ему самому предоставляется читать слова присяги.За неимением же грамотных мусульман и за безграмотностью приводимого к присяге, лицо, наряженное для привода к оной, должно читать ему слова присяги, написанные русскими буквами.Порядок приведения к присяге евреев, равно форма еврейской присяги, для поступления в военную службу, изложены в Уставе Духовных Дел Иностранных Исповеданий.Согласно указанного устава евреи приводятся к присяге во всякое время, кроме субботних и праздничных дней, в синагогах или молитвенных школах, а где нет синагог и молитвенных школ – в подлежащем присутственном месте, начальствующими лицами и раввином или помощником его, в присутствии двух свидетелей из евреев, где это возможно.
Статьи законов, читаемые при приведении к присяге.
Книги XXII Свода Военных Постановлений 243.Виновный в способствовании или благоприятствовании неприятелю в его военных или иных враждебных против России действиях признается государственным изменником и подвергается : лишению всех прав состояния и смертной казнию. 244.Виновный в личной или через других лиц переписке, или ином сношении, с кем-либо находящемся в неприятельской армии во владениях неприятеля, в местности, занятой войсками неприятеля, или вообще в такой местности, куда будет запрещено писать письма, подвергается : лишению всех особенных, лично и по состоянию присвоенных, прав и преимуществ и отдаче в исправительные арестантские отделения на срок от трех до шести лет ; а если при этом виновный сообщил сведения, могущие иметь какое-либо отношение к военным действиям, то лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на срок от четырех до двадцати лет, или без срока. 245.Виновный в самовольном оставлении во время боя командования частью, своего места или позиции, по причинам, не вызываемым исполнением долга службы и возложенными на случай боя или во время боя обязанностями, подвергается : лишению всех прав состояния и смертной казни, или ссылке в каторжные работы от четырех до пятнадцати лет. 245.¹ Уклонившийся от исполнения приказания принять участие в бою, или в отдельных боевых действиях, подвергается : лишению всех прав состояния и смертной казни. 246. Виновный в возбуждении во время боя других словами, примером или иными действиями к бегству, сдаче или иному уклонению от боя, хотя бы такое возбуждение и не имело последствий, подвергается : лишению всех прав состояния и смертной казни. 246.¹ Виновный в умышленном распространении среди своих войск слухов, заведомо могущих вызвать робость или беспорядок в войсках, подвергается : лишению всех прав состояния и смертной казни, или ссылке в каторжные работы от четырех до двадцати лет, или без срока. Если же означенное деяние совершено по неосмотрительности, то виновный подвергается : заключению в крепости от одного года четырех месяцев до четырех лет, или одиночному заключению в военной тюрьме от одного до четырех месяцев. 247.За потерю в бою знамени или штандарта, если команда, коей они присвоены, не употребила всех средств к спасению их, те, коим преимущественно было вверено охранение знамени или штандарта, приговариваются : к лишению всех прав состояния и смертной казни расстрелянием, а прочие, принадлежащие к составу сей команды чины, имевшие возможность способствовать спасению знамени или штандарта, подвергаются : наказаниям по мере вины, на основании правил, постановленных в ст.75 сего устава. 248.Военнослужащий, сдавшийся в плен, или положивший оружие пред неприятелем, не исполнив своей обязанности сражаться по долгу службы и присяги, подвергается : лишению всех прав состояния и смертной казни.
Пост N: 1371
: строевой офицер
Откуда: Россия, Архангельск
Рейтинг:
5
Отправлено: 09.07.09 11:01. Заголовок: Вот такое письмо мат..
Вот такое письмо матери воспитанника Ипполита Гильдебранта (1861 год): "С крайним сожалением я должен Вас уведомить, что сын Ваш Ипполит, несмотря на принимаемые к исправлению его меры, ведет себя до такой степени дурно, что начальство корпуса находит невозможным оставить его в заведении... исключен из корпуса и препровождается к Вам с документами. Подписано: Сергей Нахимов". Гильтебранд, Ипполит Иванович Родился 1843 г. сентября 28. 1855 г. сентября 29. Поступил в морской корпус кадетом-пансионером. 1857 г. июня 11. Зачислен в комплект. 1861 г. ноября 11. Поступил в Балтийский флот юнкером. 1863 г. ноября 30. Произведен в гардемарины. 1865 г. Был в плавании на фрегате "Дмитрий Донской" в Балтийском море и на пароходе "Казбек" в Черном море. 1866 г. На корвете "Львица" плавал у восточных берегов Черного моря. Октября 17. Произведен в мичмана со старшинством со 2 сентября с. г. 1868 г. апреля 15. Уволен от службы по болезни.
"Гардемарины Морского корпуса 11 отличались не только отличной морской формой, но и особым поведением на улицах: хоть плохо, но говорили по-английски, подчеркивая тем самым, что они «соленые» моряки, плававшие во всех широтах земного шара, были изысканно вежливы, как полагается морякам. Ходили они особой морской походкой, показывая, что на суше им ходить тяжелее, чем на качающейся палубе. Курили трубочку с «кепстеном»." // Д. А. Засосов, В. И. Пызин. ЗАПИСКИ ОЧЕВИДЦЕВ. Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов. Лениздат. 1991.
Боголюбов А.П. Записки моряка-художника 1824-1841 Морской корпус 1835-1840 Минуло мне 10 лет, а потому в один прекрасный день я попал в число воспитанников, назначенных для перевода в Морской корпус. День этот был страхом Господним. Что ожидало там — страшило и радовало. Быть близко к матери и брату, переведённому уже два года тому назад, — было счастьем, но страшила новая дёрка, про которую вести доходили до нас, что она была куда серьёзней здешней. Пришёл батюшка, отслужил молебен при учителях и дамах. Начальница м-м Зон потрепала меня по щеке и сказала: "Кланяйся матушке". Кох выругал мерзавцем и советовал исправиться, товарищи по роте говорили — приезжай к нам опять, вероятно, потому, что другого сказать ничего не было. Посадили нас в возки и в феврале 1835 года(3) привезли в Морской корпус вечером. Встречал нас почтенный немец, директор И.Ф. Крузенштерн. Ласково и душевно рекомендовал учиться хорошо. Повели к столу, который был куда хуже, чем в Александровском корпусе, а потом, наутро, в классы 4-й, Малолетней роты и, конечно, посадили в "Точку" (от точки замерзания), где сидели всегда дураки, отсталые и начинающие новички. Когда узнали наши способности ближе, то от козлищ скоро отделили и пересадили во второй класс. Жизнь и учёба в Малолетней роте были недурны. Обращались офицеры, конечно, грубо, в особенности злобен был Иван Ирецкий, человек вспыльчивый, самодур. Бывало, из злобы придерётся и в субботу, когда все радуются, что идут за Корпус, закричит: "Боголюбов, домой не идёте!". Оно, конечно, заплачешь, иногда возмилуется, а иногда и просидишь воскресенье. Был у нас кадет Шигарин. Отец его, тот самый, который так славно ответил в Наваринском сражении, командуя батареей и высунувшись с борта по случаю того, что с французского фрегата послали офицера на катере сказать, что ядра фрегата "Елена" ложатся в борт союзника, закричал: "А зачем вы бьёте плохо турок!". В это время Иван Епанчин с бота орал: "Всё равно, валяй его за двенадцатый год". Сей-то Шигарин, привезя сынка в учение, лохматого и нечёсаного в нанковом сюртучке, когда увидел, что служитель из матросов посадил его на табуретку, чтобы стричь, пристально всё время следил за этой операцией и, когда сын его вдруг преобразился из лохматого в гладко остриженный киверный помпон, то сам сел на табуретку, сказав служивому: "Ну-ка, валяй и меня тоже поглаже". Факт ничтожный, но он так врезался мне в юную память, что и до сих пор вижу перед собой отца и сына. Отделенный офицер был у нас Головинский — "Шлёпалка", что получил за отвисшую губу. Человек этот, хотя и воспитанник офицерского класса, но был груб и сильно щипал на башке волосы. Другой офицер назывался Всеволод Дмитриевич Кузнецов или "Верзила", а всего чаще "Осёл", что школярам-кадетам дозволяло делать каламбур из его имени, когда, например, подходили к нему, хоть бы проситься сходить в другую роту, то скороговоркой называли его Ослом Дмитриевичем, на что тот кричал: "Что! Как! Ну-ка ещё раз". — "Всеволод Дмитриевич..." —"Ну смотри у меня!". Этого Осла Дмитриевича страшно казнили. Бывало, повяжут верёвку в дверях его дежурной комнаты — и хватит по роже концом мокрого длинного полотенца. Конечно, он бросится в погоню, споткнётся на верёвку и растянется, а кадеты уже давно у себя в постели и усердно храпят. Летом плавали мы на фрегатах корпусной эскадры. Этим способом невольно смолоду изучались все снасти, вооружение фрегата и даже архитектура, компас и направление румбов. Так что в 12 лет я уже знал все морские мелочи твердо и любознательно. В 1839 году первого числа(4) я поступил в Гардемаринскую роту младшим чином, будучи за кадетство выпорот только два раза. В этой роте уже не пороли розгами. Мне было тогда четырнадцать с половиной лет. Ростом я был велик и такой же был отчаянной весёлости. Любил кататься по галереям колесом, любил разные ломанья, скачки, в чём упражнялся с любителями этого дела Васькой Греве и Бреверном. Бывало, опуститься по водосточной трубе на нижнюю галерею Сахарного двора ничего не значило, отчего постоянно ходил оборванным и часто избитым, ибо и до драк был неглуп. Силы тогда у меня много не было, но была ловкость броситься прямо в ноги сильнейшему, сбить его с ног и живо надавать лежащему оплеух и тумаков было делом пяти секунд. Здесь у меня было много невзгод с начальством и раза два меня едва не выгнали из Корпуса. Но раз спас мой дядя Афанасий Радищев, а другой раз — брат мой Николай Петрович, который уже был мичманом в офицерском классе и, будучи уважаем и любим директором Крузенштерном, меня отстоял. Так как я имел при выпуске два нуля с минусом за поведение, что было ниже единицы, это ясно показывало, что моя резвость мне сильно портила в виду начальства. Подлого и безнравственного я никогда ничего не делал, но, так как был на дурном счету, всякая пакость, произошедшая в роте, рушилась на меня и я становился ответчиком. Ещё с юности страсть к рисованию меня тоже губила, ибо я ударялся в часы досуга в карикатуры(5). Делал директора, учителей, офицеров мелом на досках, на столах, словом, где ни попало, что тоже умаляло мои баллы. Но зато у учителя Алексея Алексеевича Алексеева был на лучшем счету, равно как и у господина Фомина, который, когда я уже сделался профессором, с гордостью, будучи в ту пору малярным мастером в Петербургском порте, говорил всем: "А мой-то Боголюбов, ученик, глядите, знаменитостью в Академии сделался!". Летом назначили нас в плаванье на Большую эскадру, то есть на корабли для похода в Балтику. Младшим гардемарином я попал на корабль "Прохор". Им командовал капитан первого ранга Захар Захарьевич Балк (или "Сахар Сахарович"). Когда проходили у Дегерордского мыса, то адмирал Епанчин, минуя остров, всегда выливал добрую чарку водки в море, говоря: "На тебе, Борей, заткни глотку!" — делал он это, конечно, из предрассудка, как старый моряк, прилично закативши наперво, как говорится, для излияний к Борею, что заимствовал из старых преданий времён Грейговских и Сенявинских, при которых, чёрт знает для чего, даже салютовали трёхгорбой скале. Как и всегда, на корабль назначались в плавание монахи. Конечно, настоятели посылали на флот народ негожий, пьющий, почти что для наказания. Но дело оказывалось иначе. Флот наш тогда весь бойко пил, а потому ссыльные попадали в некотором роде в вертоград винный и пили горькую в кают-компании не хуже монастырской. Был на "Прохоре" иеромонах из валаамского скита Алексей — человек Божий, мой тёзка. Я ему понравился, хотя делал с ним разные гадости, то есть пускал в бороду связанных за ножки ниткой двух больших мух, которых он, желая освободиться, давил на своей власянице. Наливал иногда в клобук воды на донышко, так что, вдруг, набросив себе его на голову, он невольно обольётся, а притом другой резвый офицер или гардемарин крикнет: "Батюшка, капитан зовёт!", затем раздаётся общий хохот. Но зато я ему разрисовал псалтырь водяными красками и очень старательно, и мы всегда жили ладно. По воскресеньям адмирал И. Епанчин приглашал к себе второго капитана, доктора и двух-трёх офицеров обедать, а попа постоянно, над которым тоже любил трунить и подпаивал его. Как видно, тоже для шутки, был сладким блюдом подан пылающий ромом пудинг с серебряной ложкой. "Батюшке, батюшке первому!" — заорал Епанчин. Батюшке поднесли блюдо. Взялся он за ложку — горяча, другой рукой — тоже не берёт, стал дуть сильнее, выдул спиртуозную влагу себе на бороду, она загорелась. Затушив рукой пожар, он благословил блюдо крестным знамением, сказав вполголоса: "А ну тебя... к ... матери". Адмирал чуть не умер от смеха и удовольствия и накатал батюшку до положения риз. Покачавшись и научившись всякой премудрости между Дегерордом и островом Эйландом, к первому июля дивизия возвращалась в Кронштадт, где неделю шла бойкая чистка, окраска судов, ввиду предстоящего смотра Государя императора. В декабре я сделался старшим гардемарином, то есть шёл на выпуск. Когда дошло до экзамена, то мать моя убедительно просила меня заняться, и я, благодаря брату и приватному учителю "Краснопёрому" (имел красное пятно на щеке), Леману, точно поналёг. Скотина Юхарин перед экзаменом злобно сказал мне: "Ну, я думаю, что вы угораздите в матросы". Раз Александр Ильич Зеленой вызвал меня к доске вследствие того, что я начал что-то сильно разворачиваться на своём месте, тотчас после его лекций, и думал меня поймать, но, как нарочно, в этот день я не проронил ни одного его слова и при прекрасной памяти, которую напряг с полным вниманием на его рассказ, я ему стал отвечать почти слово в слово всё им сказанное. Конечно, он был крайне удивлён, замялся, зашипел и говорит: "Ну, будете вы в арестантах, вспомяните моё слово". После, когда я уже сделался художником, профессором, посещая постоянно его как доброго знакомого, я ему сказал: "Дурной вы пророк, Александр Ильич. Заместо арестанта я сделался профессором!". Он захохотал весьма добродушно: "Ну, да как же было возможно делать выводы о вас по тому, что вы были в Корпусе, там, ей-ей, вы были близко к каторге". Экзамены шли очень хорошо, везде я имел не менее 9 баллов математических. Юхарин и тот на третий день совсем ко мне изменился и, не веря глазам и показаниям, встретив брата в офицерских классах, сказал ему: "Что это с вашим братом, да он прекрасно отвечает, быстро делает астрономические задачи, завтра я его ещё особенно спрошу, что гардемарины вообще не любят". Не любили мы "приливов и отливов" — тут надо было брать памятью и даже рассудком. Книги оказалось мало, выручил добрейший Николай Алексеевич Ивашинцов, гидрограф, известный по описи Каспийского моря, прочитав лекцию, надавал загвоздок в ухо и зубы и тем вложил в башку правила. И точно, Юхарин прямо обратился ко мне и сказал: "Отвечайте мне о приливах и отливах!". Я начал смело и бойко, дошёл до трети рассказа, он обратился к Ивану Тыртову (после инспектору Училища морского в Кронштадте), конец опять потребовал от меня. Тем дело и кончилось. Из главных предметов я получил 11 баллов! Но ноль с минусом за поведение подвели при выпуске порядочно. Я выпущен был из 75 человек — семнадцатым, хотя по науке был третий. Привели нас в Зимний дворец в кадетских мундирах. Государь, видно, был сильно не в духе, обозвал мужиками-чучелами и отослал учиться фрунту и выправке обратно в Корпус, так что заместо того, чтобы надеть эполеты до праздника, нас всё Рождество учили и казнили гвардейские ефрейтора, и только 8 января 1841 года я сделался мичманом флота.
Пост N: 1457
: строевой офицер
Откуда: Россия, Архангельск
Рейтинг:
5
Отправлено: 22.07.09 15:56. Заголовок: Так время шло и дошл..
Э. И. Стогов. Воспоминания. Так время шло и дошло, что я должен был подписать просьбу об определении меня в Морской корпус; помню, я подписывал по карандашу, прежде учился по карандашу на простой бумаге, а потом уже на гербовой. Говорили, что на всякий случай в метрическом свидетельстве мне убавлено два года. Отец сам повез меня в Москву; остановились у родных, были у Осипа Алексеевича Поздеева; он, узнав, что я поступаю в Морской корпус, обещал написать к сыну Алексею Осиповичу, который был лейтенантом и корпусным офицером. В Петербург мы приехали на квартиру тетки. На третий день приехал Ив[ан] Петр[ович] Бунин и увез меня к себе. Он был адъютантом адмирала Петра Ивановича Ханыкова. Бунин утром привез меня в корпус к Алексею Осипычу Поздееву; он приказал отвести меня во вторую роту, в первую камору; этой каморой заведовал Поздеев. Кадетывсе были в классах. Помню окно около печки, у которого стоял я. Вдруг шум, крик по галерее, вбегают разного возраста дети; кто прыгает на одной ножке, все говорят и, пробегая более 100 человек мимо меня, каждый назвал — «новичок». У меня зарябило в глазах. Окружили меня, всякий хотел знать мою фамилию. Привели кадета под рост мне, который дразнил и толкал меня; мне советовали не спускать; я оттолкнул; тогда заговорили, что мы должны подраться. Для этого отвели нас в умывалку, составили около нас круг. Фамилия кадета была Слизов. Он первый ударил меня, нас — то меня, то его подзадоривали; я ловко схватил его и, недолго боровшись, повалил Слизова, несколько раз ударил и хотел встать, как все заговорили, чтобы я бил до тех пор, пока не скажет «покорен». Я еще несколько раз ударил, Слизов молчит, остальные кричат: «Бей!» Если бы после слова «покорен» я ударил бы Слизова, то это было бы бесчестно для меня, — таковы законы кадет. Я вышел победителем: эту драку можно назвать крещением для новичка. Не помню, вспоминал ли я тогда, но теперь уверен, что ловкости в драке я много был обязан мальчишкам в монастырской слободе и дракам в можайской школе. На другой день меня одели во все казенное, дали расписание классов на неделю. В корпусе вставали в 6 часов, становились во фронт по каморам, дежурный офицер осматривал каждого, для этого мы показывали руки и ладони. Не чисты руки, длинны ногти, нет пуговицы на мундире — оставляли без булки. Наказание было жестоко — булки горячие, пшеничные, вероятно на полный фунт, булки были так вкусны, что теперь нет уже ничего такого вкусного. После осмотра офицера во фронте раздавал булки дежурный по роте гардемарин. В 8 часов — в классы. Каждый класс продолжался два часа, и мы переходили в другой класс, в 12 часов — шабаш, в каморы. С минуты вставания все наши передвижения были подчинены колоколу. В половине первого во фронт и так шли в зал. Весь корпус помещался в зале; зал был так велик, что еще столько же кадет поместились бы. Говорили, что такой длины и ширины, без свода колонн, другого такого зала в Петербурге тогда не было. Я еще учился архитектуре у старенького маленького старичка в парике — Суркова, строителя этого длинного зала; оно [зал. — Е. М.] было в два этажа, очень светлое, с арматурами по стенам. С потолка висели вроде колоколов в рост человека гладкого белого хрусталя [люстры] с подсвечниками внутри, помнится, по четыре подсвечника в каждом, а у задней стены, по длине, стоял трехмачтовый корабль под парусами, мачты почти до потолка. Зал этот был гордость Морского корпуса. Столы накрывались на 20 человек, на каждый десяток — старший гардемарин раздавал кушанья. Кормили нас превосходно: хлеб великолепный, порции большие и можно было попросить. Щи или кашица с куском говядины, жаркое — говядина и гречневая каша с маслом, в праздники — пирожные, оладьи с медом и проч., квас отличный, какого после не случалось пить. Для кваса Массивные серебряные вызолоченные внутри большие стопы. От обеда выходили фронтом. В два часа классы, опять по два часа в классе, следовательно, сидели в классах 8 часов в день, кроме субботы; после обеда — танцкласс. Выходили из классов в 6 часов; в половине 8-го ужин — два блюда, суп или щи с говядиной и гречневая каша с маслом. После, по выходе из класса, вечером, давали по такой же булке, как утром. Белье переменяли по два раза в неделю; кровати были железные, два тюфяка, внизу соломенный, а сверху волосяной, и две подушки. Одеяла сначала были толстые бумажные, а потом шерстяные фланелевые, с верхней простыней. В моей каморе был старшим гардемарином Бартенев. Был обычай, что каждый второго или третьего года гардемарин (гардемарины до выпуска учились три года) из числа маленьких кадет имел вроде чиновника поручений или адъютанта; меня взял Бартенев; я исполнял все его приказания: сходить за книгой, позвать кого, за то Бартенев не давал меня в обиду сильнейшим кадетам. Этот обычай был общий, каждый кадет в свою очередь был в должности ординарца и после, сделавшись гардемарином, — имел ординарцев. Этот обычай теперь покажется унизительным, и я читал в одной статье, где говорится об этом обычае с презрением, но я думаю — это близоруко! В том нет унижения, что принято всем обществом. Этот обычай, напротив, новичка приучал к повиновению; это чувство послушания с мягких ногтей сроднялось с ребенком, и я уверен, та удивительная дисциплина старого флота, если шла легко, если повиновение старшему и исполнение долга было как бы врожденно офицеру флота, то это природнялось от помянутого мною обычая в корпусе. С глубоким благоговением вспоминаю о благодетельном учреждении Морского корпуса; не знаю современных учреждений, но, как все старики, думаю, теперь ничего нет подобного! Обращаясь к своей юности, воображаю себя в настоящее время. Сын старой дворянской фамилии, служилого рода, но сын хотя честнейшего, но бедного отца, не имеющего средств уделить десяти рублей на науку для сына, — что бы со мною было в настоящее время? Дорога только в коммунисты! Теперь, может быть, и [не] было бы странно это, но тогда бедного дворянина не отличали от дворянина богатого, и сын бедного дворянина заботами правительства делался полезным слугою отечеству и государю. Теперь, где живу, я знаю много лакеев, кучеров, имеющих право на родовое дворянство, и это даже не странно. Вот если б теперь увидать не в почете детей Гор[о]вица, Варшавского — это было бы очень странно! Другое время, другие мысли. Меня приняли в Морской корпус без экзамена, я умел только кое-как читать. В шесть лет меня выучили, сделали офицером, и я совершенно честно прослужил сколько умел усердно почти 40 лет и тем, по силам моим, заплатил правительству за 6 лет хлопот обо мне. Теперь внуки мои, чтобы кончить науки в среднем учебном заведении, каждый стоит родителям до 6 тысяч рублей, да если два года не перешел по экзамену в высший класс, то отпускают на подножный корм, вот вам и готовый коммунист! Прекрасная вещь теперь «аттестат зрелости». Меня радует этот современный прогресс, хотя немного и оскорбляет мысль, что в наш век не было зрелых. Ну, да мы, старики, привыкли к оскорблениям, вон [журнал] «Яхта» называет старый Морской корпус «Карцовщина», сделал адмирала Петра Кондратьевича Карцева нарицательным позорным именем! Я из последних кадет директора корпуса Карцева; я не знаю, долго ли Карцов был директором, но большая часть старого флота офицеров — воспитанники Карцева. Я бы спросил оскорбителя корпуса унизительным названием «Карцовщина» — какие флотские офицеры заслужили уважение и доверие флотскому мундиру за границею и в России? Все Карцовщина! Я не отвергаю, современные носящие морской мундир достойно поддержали общее мнение о честном мундире флота, но создала Карцовщина! Не отвергаю и того, что современные офицеры флота ученее Карцовщины, но, господа, не гордитесь, не вы ученее, ученее современная наука! Как вы теперь знаете науку, так и мы знали науку своего времени; ваши наследники будущих поколений будут ученее вас, прогресс науки идет неустанно вперед. Если вы, господин, осуждающий старый флот, — моряк, то да будет вам стыдно! Я, остаток старого флота, слежу за реформами во флоте, вижу кой-что не нравящееся мне, но не позволю себе выразиться необдуманно и дерзко, как вы, востро — Карцовщина! С уничтожением старого Морского корпуса я видел будущий недостаток офицеров во флоте, что и оправдалось; необходимость заставила приблизиться к старому порядку. Полезные реформы делать не так легко, как кажется реформистам, которые считают важным, переменив название вещи, что создали новую вещь. Например, вся Россия привыкла посылать по почте «страховые письма», и это название «страховое» было усвоено и понятно всему народу, но вдруг произошла глубокая реформа — приказано называть «заказное письмо». В строгом смысле русского понятия, это новое слово не выражает полного своего значения, русский человек привык заказывать мастеровому карету, сапоги и проч. Заказывать письмо почте не выражает понятия о себе. Почта не сочиняет писем, хотя ей и заказывают. Но есть такие умы, которые считают славным и новым изобретением, переменяя имя вещи, хотя вещь остается та же. Но стоит ли охуждать подобные реформы! Надписывая на конверте «заказное», дозволяется улыбнуться! Начиная с Петра Кондратьевича Карцева, я могу назвать всех корпусных офицеров и имена их вспоминаю с благоговением, эти люди занимали должности по призванию. Видал я виды в долгой своей жизни, но не могу без полного удивления и благоговения вспомнить об этих безукоризненных тружениках, обрекших себя на неустанное воспитание вверенных им детей. Начальник роты был штаб-офицер; он был попечитель всего хозяйства в роте; в каждой роте было четыре, пять обер-офицеров — лейтенанты, это были блюстители нравственного порядка; они дежурили поротно, у каждого в заведовании была камора, от 20 до 30 человек. Дежурные наблюдали за порядком в классах, в зале. Учебная часть вполне зависела от инспектора и учителей. Директора Петра Кондратьевича Карцева мы редко видели; он был ранен в обе ноги, ходил не без труда. У меня был честный офицер Алексей Осипыч Поздеев. Учился я прилежно, помнил грозный палец отца и обещание его приехать, если буду лениться. Вне классов и в праздники дозволялось нам играть во всевозможные игры без помехи, даже поощряли нас к физическому движению, например, зимой нам делали ледяные катки для катания на коньках, летом мы не сходили со двора, разнообразные игры в мяч, в разбойники, все игры по преданию. Парадный двор принадлежал второй и пятой ротам. Бывало, кадеты двух рот на дворе, кто во что горазд, шум, крик, беготня; случалось, Петр Кондратьевич, выезжая куда-нибудь, бывало, под воротами любуется на шалости кадет и громким басом крикнет: «О-го-го! Громовы детки! Хорошо, хорошо!» Мы не боялись нашего директора, не переставали играть; сколько помню, любили его, что выражалось тем, что моя память не сохранила ему никакого прозвища и почти не упоминалось его имя, тогда как всем без исключения спуску не было: каждый имел прозвище, характеризующее его. Кадет Морского корпуса отличался от кадет других корпусов видом полного здоровья и большим животом: нас не стягивали, мы еще тогда ружья не знали, а кормили превосходно. Учебный курс разделялся на кадетский и гардемаринский. Кадетский курс в математике оканчивался сферической тригонометрией, частию алгебры; науки: география, история всеобщая и русская сокращенно; иностранный язык, один из новейших — только читать. Русский язык — правильно писать по диктовке, но не строго. Инспектором был Марко Филиппович Горковенко; на кадетские классы он редко обращал внимание, он весь отдавался гардемаринскому курсу, и как доставало его неусыпного, изумительно ретивого усердия! Непонятливый кадет, ленивый мог оставаться кадетом лет шесть, но все-таки делался гардемарином. Я кадетский курс кончил в три года. Не помню, по какому случаю перед экзаменом был инспектор, вместо Горковенко, Крузенштерн. Весь корпус возненавидел его, ему было прозвище — «слепой колбасник», «трюмная крыса» и проч., ему показывали фиги, строили гримасы. Крузенштерн тогда был наверху славы, как кругосветный плаватель, но видно, в массе кадет было больше инстинкта, чем поклонения славе. Если не забуду, то в своем месте расскажу с обязательными доказательствами, что Крузенштерн был бесхарактернейший, это был немец, умеющий ловко написать проект, но не исполнить. Горько бы кончилось его кругосветное плавание, если б не распоряжался всем Макар Ратманов. Но об этом после. Математический кадетский курс я кончил в классе Лоскутова. Со мною в классе был однокамерник Дешаплет; он был очень способный, но лениво учился; мы были очень дружны. Андрюша Дешаплет, боясь не выдержать экзамен, упросил меня не экзаменоваться. Я хотя был из первых по классу, но для друга согласился. Сели мы за отдельный стол и объявили, что экзаменоваться не хотим. Крузенштерн, обходя классы, увидал нас отдельно сидевших. На вопрос, Лоскутов доложил, что мы отказываемся от экзамена. Крузенштерн, узнав, что мы по знанию можем экзаменоваться, подошел к нам и долго уговаривал, чтобы мы экзаменовались; мы, отказываясь, отвечали даже грубо, особенно Дешаплет. Слепой колбасник ушел от нас ни с чем. Дежурным был Поздеев; проходя по классам, увидав нас отдельно, узнав от Лоскутова, подошел к нам; помню гневное лицо его, помню задрожавшие губы, он тихо сказал: «Придите в дежурную!» В дежурной нас отлично высек Алексей Осипыч, дурь наша улетучилась, мы экзаменовались и оба попали в гардемарины. Экзаменовали в гардемарины учителя гардемаринских классов весьма подробно, потом офицеры — кадет по пяти — только из математики. Как я говорил, кадетом можно было пробыть неопределенное число годов, а попавши в гардемарины, курс наук рассчитан был на три года. Попавши в гардемарины, от каждого из нас зависело быть адмиралом. Я, торжествующий гардемарин написал к родителям о моем высоком звании. В Петербург ехал дядя Павел Саватеич Шахматов. Отцу не верилось, чтобы я так скоро получил чин; ему казалось, что я солгал; он упросил Шахматова узнать в корпусе и, если я солгал, то отпоррроть! А если правда, то посылает мне рубль. Получил я рубль, а о замечательном дяде расскажу на досуге. Памятный мне класс у Гребенщикова. Марк Фил[иппович] Горковенко спрашивает из навигации и требует отвечать своими словами, а не по книге. Никто не отвечал; я успел прочитать и бойко отвечал своими словами. Горковенко, этот святой труженик, в восторге! Я первый угодил ему. Этот случай высоко поставил меня в классе. Помню, Подушкин совсем не знал урока, и теперь удивляюсь, как могло так сильно огорчать благородного Горковенко! Он искренно был огорчен незнанием Подушкина; помню даже слова Горковенко: «Уж ты, болван Подушкин, негодяй, подь, подь, посмотри на лестницу к директору, там увидишь ямки на каменных ступеньках, эти ямки сделал твой отец головою, кланяясь, чтобы тебя приняли в корпус, а ты уже, скотина, не учишься!» И проч., а ко мне ласково: «Уж, батюшка Эразм, спасибо, иди на свое место». Досталась брань всем лучше меня учившимся. В классе я сидел на дальнем конце стола от классной доски, по правую сторону меня сидел Савин, по левую — Лутковский, а против меня — Кумбакин и Сновидов. Эти четверо были не из бойких, были поручены мне, говоря по-нынешнему — как репетиторы. Я в одном из моих воспоминаний сказал, что хожу точно по кладбищу, и точно, о ком ни вспомню — покойник. На сей раз радостно вспоминаю о моем бывшем ученике и милом товарище Петре Степановиче Лутковском; точно одного знаю живым; он вице-адмирал; с честью состоит в совете адмиралтейства. Припомните, ваше превосходительство, гардемаринский класс Гребенщикова, которого почему-то мы звали Федрио-Санго. Припомнив, вы не можете забыть Эразма Стогова; есть и еще случай, почему я вам памятен, но поскромничаю, — промолчу. Память у меня была хорошая; бывало, учитель покажет на классной доске формулу, я тут же показываю четырем моим товарищам. Петр Степанович имел способности, но поленивался, а трое очень трудно понимали, приходилось не по одному разу толковать им. Это сделало то, что я не имел нужды учить, твердо заучивал, показывая и толкуя несколько раз. Забыл важный эпизод корпуса, прошу извинить, давненько было! От Наполеона наш корпус посадили на корабли и перевезли в Свеаборг. Боже мой, сколько было гордой радости, что мы на кораблях и в море. В Свеаборге нас поместили в так называемый дворец; вместо кроватей нам дали офицерские койки; в Свеаборге мы не учились. В комнате, где я спал, была одна койка, на которую кто ляжет спать, тот заболевает горячкой, так было с тремя кадетами; я был смелый шалун, самонадеянно лег спать в ту койку и опомнился — в лазарете! После меня койку сожгли. Говорят, я 7 дней бредил, но вот странно, я и теперь подробно могу рассказать весь бред свой, последовательно. Выписали меня к Рождеству; нас кормили отлично, а в Рождество дали нам по жареному рябчику; я, должно быть, был еще слаб, но всегда жаден, так и теперь: я объелся и заболел другой горячкой, и опять помню свой бред. Превосходный доктор, наш общий любимец Василий Кириллыч Жуков в понятии нашем был герой. Большой черный мужчина, еще молодой, бывало, фельдшера пьяницу Басарчина с одной оплеухи заставит два раза перекувырнуться; раз доктор приподнял колокол, вероятно, пудов 6—7-ми. Физическая сила всех мальчишек приводит в восторг. Еще чем Жуков покорил нас: раз на улице ночью он упал и сломал себе ногу на половине ниже колена; ему перевязали, кость срослась, но оказал[о]сь, кусок косточки высунулся, а доктор ходил в шелковых чулках; это безобразие так не понравилось ему, что этот могучий силач положил ногу между стульев и кулаком сломал свою ногу вновь! Сам перевязал, и кость срослась правильно. Чтобы не забыть, в 40-х годах в Киеве, в канцелярии, докладывают мне: из Житомира инспектор военной управы Жуков, — входит, я встречаю его. — Здравствуйте, Василий Кириллыч! Старик деньми ветхий, но еще виден остаток мощного человека, сильно был изумлен, как я его знаю, и. еще более изумился, когда я благодарил его за избавление меня от двух горячек в Свеаборге. Много мы вспоминали старины, напомнил ему, как он сам вторично сломал ногу, старик, вздохнув, сказал: «Молодость — глупость!» Старик пришел просить помощи, запутали его в пустом деле. За две горячки я распутал дело, и старик уехал счастливый. Кстати, при таком множестве кадет-детей умерших в корпусе при Жукове не было; приезжал в лазарет раза два лейб-медик доктор Лейтон, как консультант, пройдет по лазарету и уедет. Вместо любимца нашего Жукова явился доктор — сын Лейтона, воспитанный в Англии, очень молодой, худо говорит по-русски. Весьма скоро сын Лейтона двум горячечным обрил головы и поставил на головы мушки. Кадеты умерли. Говорили, что Карцев пришел в такой гнев, что в сына Лейтона пустил табуретом, и более его не видали. Из Свеаборга нас перевезли берегом — должно быть, в марте или к концу февраля [1813 г.]. Итак, я гардемарин 1813 года, мая 13 дня; с этого дня считается моя служба государю и государству. Этот день открывает мне дорогу в адмиралы, как бывшему уважаемому мною милому товарищу однокашнику Петру Степановичу Лутковскому. Но плывя по течению моря житейского, разные струи его приносят к разным гаваням. Много нас было полных сил и надежд, но где все? Знаю только одного Петра Степановича, он моложе меня и ещё несет паруса, дай Бог попутного ветра и долгого, долгого плавания на пользу службы государю и отечеству. Я 28 уже лет как бросил якорь, разоружил свой житейский корабль, сначала принялся за плуг, и тот недавно оставил. В тишине, довольстве любуясь внуками, устроил свою жизнь без забот, без желания и без надежд! Пока донесет струя до последней общей гавани. Оживляю в воспоминаниях за три четверти столетия. Гардемарин делает три плавания в море, исполняя обязанность матроса и по очереди офицера. Сколько радости, гордого довольства от чувства самобытности, когда я надел парусинную блузу! Как я старался перепачкаться смолою, вооружая фрегат «Милый», который стоял на Неве у набережной корпуса. На этом фрегате я и делал первую морскую кампанию. Исполнение должности матроса после очень мне пригодилось: будучи командиром, я не затруднялся научить команду до малейшей подробности. Я был назначен марсовым, без труда завоевал место на марсарее; воображаю, сколько было зависти у товарищей, когда я во время качки бежал по рее крепить штык-болт. Славное было время! Кормили нас прекрасно, довольно часто купались, на шалости офицеры смотрели снисходительно, дозволялось все, что развивало мускульную систему и укрепляло нервы — влезть по одному фор-дону, спуститься вниз головой с быстротою падающего камня — все дозволялось. Забыл рассказать историческую вещь. Фрегат «Милый» вооружен в июне, я стоял на вахте и записал в журнал: «В два часа пополудни, против течения по Неве, прошел стим-бот (тогда не называли «пароход») Берда, на котором проследовала государыня императрица; экипаж фрегата стоял на борту без шапок». Помнится, это было в 1814 году. Пожалуй, забуду, никто не знает, как родилось и получило гражданство — слово «пароход». Мне рассказывал в Камчатке Петр Иванович Рикорд: — Захожу к Гречу, он составляет торопливо статью для «Северной пчелы», задумался и говорит с досадою: «Только возьмись за перо, без иностранных слов не обойдешься, но что такое для русского человека выражает — стим-бот? Досадно, а пишешь!» Я, ходя по комнате, не думавши, сказал: «А почему бы не назвать — пароход!» Греч был очень рад, повторил несколько раз: «Пароход, пароход — прекрасно!» и перекрестил тут же стим-бот в пароход. Второй поход гардемарином я делал на бриге «Симеон и Анна». Произошла реформа; третий поход, последний моего гардемаринства, нас разместили по кораблям крейсирующей эскадры; я попал на корабль «Святослав», капитан корабля Терновский. Теория дать нам случай иметь более практики на военных кораблях была хороша, но на практике — не оправдалась. На корпусных судах во весь поход мы продолжали учиться, делали счисление, были вахтенными лейтенантами по очереди, брали пеленги и проч. Корпусные офицеры продолжали классы на практике. На кораблях нас ласкали, отлично кормили и никто нами не занимался; были мы расписаны по вахтам, но не требовалось исполнения. Может быть, один я воспользовался практикою. Я был в вахте тогда знаменитого во флоте лейтенанта Александра Павловича Авинова, его звали — «первый лейтенант». Я почтительно просил его научить меня управлению кораблем. Этот превосходный человек ласково приказал мне стоять около себя и, при всяком маневре, объяснял моменты движения парусов, скоро поручил мне рупор, и я командовал. Это принесло мне большую пользу впоследствии.
Пост N: 1967
: Младший Флагман
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Рейтинг:
16
Отправлено: 30.08.09 17:40. Заголовок: Из приказа дирек..
Из приказа директора МК В.А.Карцова от 10.03.1912, параграф 6: "Старший унтер-офицер Солодков и младший унтер-офицер Штральборн не исполнили отданного им старшим лейтенантом Остелецким приказания и напоминания не кричать и не шуметь после окончания последнего урока. Встретив меня в картинной галерее эти оба гардемарина позволили себе в сравнительной недалёком от меня расстоянии опять шуметь и кричать ура. За такое наглое нарушение основных требований воинской дисциплины старший унтер-офицер Солодков и младший унтер-офицер Штральборн лишаются унтер-офицерского звания и подвергаются каждый на 10 суток строгому аресту. Гардемарин Солодков переводится в 1-ую роту" (РГАВМФ. Ф. 432. Оп. 1. Д. 7784. Л. 42 об.).
С.В. ЕВДОКИМОВ ВОСПОМИНАНИЯ КОНТР-АДМИРАЛА (Учеба в Морском кадетском корпусе) // Военно-исторический журнал, спецвыпуск, №3, 2006, стр. 65-68 Весной 1892 года мама отвезла меня в Санкт-Петербург в пансион А.Л. Мешковой, готовившей мальчиков к поступлению в Морской кадетский корпус. Через несколько дней мама должна была уехать домой, и это, пожалуй, был самый тяжелый день в моей жизни. Мне было очень тяжело расставаться с моей родной мамой и в первый раз оказаться оторванным от семьи, очутиться в совершенно незнакомой обстановке и страшной дисциплине. Пансион находился в Шувалове под Петербургом. Нас было 16 человек, занимался с нами очень хороший учитель по прозвищу Мандрилка. Большую часть предметов преподавала сама Антонина Лаврентьевна Мешкова. Это была крупная женщина, обладавшая страшной физической силой, и очень строгая, но всегда сердечная и заботливая. Мы, конечно, не особенно хотели учиться, пробовали устраивать бенефисы, плохо себя вели, но она быстро наводила порядок: голос ее гремел, направо и налево сыпались увесистые подзатыльники и тумаки. В один миг она прекращала назревавший бунт. Скоро мы поняли, что с ней шутки плохи и следует серьезно взяться за дело и учиться. Иногда из плавания возвращался ее муж, лейтенант Сергей Владимирович, тоже огромный мужчина, которого мы очень любили. Он всегда шутил с нами, и в эти дни Антонина Лаврентьевна становилась добрее. Почему-то она называла его Мухой, хотя он больше был похож на огромного красивого ямщика (мы его так и прозвали). В августе-сентябре того же года состоялись вступительные экзамены в Морской кадетский корпус. Приблизительно за месяц до этого у нас начались усиленные занятия. Ежедневно по очереди спрашивали весь курс по какому-либо предмету. Все сидели и внимательно слушали. Того, кто был невнимателен и плохо слушал, наказывали. Так мы несколько раз повторили весь курс по всем предметам. Экзамен был конкурсный. Из 164 человек принято было всего 68. Я поступил седьмым. Мои родные были счастливы, обе тети и дядя полюбили меня, в дни моих отпусков они были очень добры и всегда старались доставить мне удовольствие. Тетя Соня часто приезжала в корпус в приемные дни и всегда привозила много всяких лакомств, чуть ли не на всю роту. Тетя Соня и дядя Вася были очень богаты. Тетя Люба была бедной и вообще очень несчастна в своей жизни. Она меня очень любила, а я ее просто обожал. Однако больше всего я любил находиться в корпусе, в своей роте, среди товарищей, с которыми быстро сошелся, попав в компанию самых бойких, здоровых и сильных мальчиков. Сам я был здоровым и сильным и постепенно стал мало заниматься и плохо себя вести. Мне постоянно снижали баллы за поведение, а карцер нисколько не пугал меня. Нехороших, нечестных поступков в жизни Морского корпуса я почти не припомню, а если они и случались, то жестоко клеймились начальством и самими кадетами. Кормили нас хорошо, одевали довольно тепло, но не нежили. Директором корпуса был свиты его величества генерал-адъютант адмирал Дмитрий Сергеевич Арсеньев. Командиром нашей 5-й роты был капитан 1 ранга Николай Федорович Руднев, добрый человек и хороший воспитатель. Кроме того, в роте было четыре отделенных командира из молодых лейтенантов, дежуривших по роте. Мы их травили, изводили, устраивали бенефисы, за что нас часто сажали в карцер на хлеб и воду. Но у командиров всегда чувствовалось доброе отношение к нам и желание сделать из нас хороших моряков, порядочных людей, развить в нас смелость и лихость. В то время в корпусе была одна гардемаринская и 5 кадетских рот. В роте кроме офицеров был также фельдфебель и 11 унтер-офицеров, старших из гардемарин и младших из кадет 1-й роты. Все унтер-офицеры помогали нам в наших занятиях и строго следили за поведением. Из всех унтер-офицеров резко выделялся младший унтер-офицер Александр Васильевич Колчак. Он был очень строг, но справедлив. Он никогда не повышал голос. Мы все его глубоко уважали, слушались и любили. Когда мы перешли в 4-ю роту, он был у нас фельдфебелем. С мичманского чина и до адмиральских чинов включительно он всегда был выдающимся и храбрейшим офицером. На всех должностях, на которые он назначался, он всегда был всеми глубоко уважаем. 6 ноября (по старому стилю) в день святого Павла Исповедника отмечался храмовый и корпусной праздники Морского кадетского корпуса. Утром после молитвы мы одевались во все первосрочное платье, пили чай в нашем огромном зале, используемом под столовую, который считался в Санкт-Петербурге самым большим. Наш батальон в 700 человек проводил в нем все ученья. Обычно в этот день государь император, а также генерал-адмирал великий князь Алексей Александрович и многие великие князья и все высшие морские начальники и масса офицеров флота присутствовали на богослужении, которое производил отец Иоанн Кронштадский. После богослужения государь император производил смотр корпуса. После церемониального марша и благодарности его императорского величества мы шли в роты, оставляли винтовки и амуницию. Зал быстро превращался в обеденный, накрывались столы, украшались цветами и флагами. Бриг «Наварин» (стоявший всегда в зале)расцвечивался флагами, и мы поротно под гром музыки проходили к своим столам. Столы были красиво сервированы. В этот день все свободные морские офицеры, находившиеся в Петербурге и Кронштадте, считали своим долгом быть на параде и обеде в Морском корпусе, а все, находившиеся далеко в море, устраивали праздничный обед, на котором присутствовали свободные от вахты офицеры. В течение более двухсот лет на обед 6 ноября подавался гусь. Эта традиция пошла от императрицы Анны Иоанновны. В те времена Морская академия, предшественница Морского корпуса, переживала один из самых тяжелых периодов своего существования, особенно в материальном отношении. Воспитанники большей частью голодали. И вот к одному из корпусных праздников императрица прислала воспитанникам сто гусей. Подарок в сто гусей произвел впечатление и был увековечен в кадетском эпосе: Прислала нам царица На праздник сто гусей, С тех пор в числе традиций Храним обычай сей. Во время застолий произносился традиционный тост, который ветераны корпуса считали своим долгом напомнить всем присутствующим: Молча вспомним всех почивших, Тост второй — за нас учивших, Кто о долге нам твердил, Дисциплину, честь развил. А за прочих выпьем дружно, Чтобы не были недужны, Чтоб успех в делах имели, Чтобы долго не старели, Чтобы Родину любили, Ей служить готовы были, Чтоб Господь послал «шестого» В зале корпуса родного Вновь за гусем праздник встретить И на гимн «ура» ответить! После хорошего, вкусного обеда нас отпускали в увольнение. А вечером был блестящий бал. Морской кадетский корпус славился своими великолепными балами 6 ноября. Этим балом открывался сезон балов в Санкт-Петербурге. Во время исполнения котильона было много ценных и красивых значков, связанных с морской жизнью. В Морском корпусе был очень хороший музей, в котором были выставлены модели всевозможных судов чуть ли не от сотворения мира, большое число морских животных, рыб и птиц. Бал начинался красочной процессией и небольшими сценками из морской и корпусной жизни. Кадеты выносили из музея муляжи огромных рыб, начиная с великана-кита, белуги, рыбы-пилы, акулы и т.д. Сверху всех муляжей сидели самые маленькие кадеты. Одной из сцен из морской жизни была инсценировка пересечения экватора, а из кадетской жизни показывали «похороны» альманаха и другие сцены. Кто-нибудь из высочайших особ открывал бал, и начинались танцы до утра. На балу было много петербургских красавиц: барышень, институток, гимназисток и дам. Было прекрасное угощение: самые разнообразные фрукты, сласти, вина, шампанское. За эту ночь все кадеты и гардемарины оказывались влюбленными. Учеба и занятия не лезли в головы, наказания так и сыпались. Сильно возрастало поэтическое настроение, и на уроках вместо занятий многие писали стихи и … попадали в карцер. По субботам у нас было три урока, и после завтрака всех хорошего поведения, имеющих родных, увольняли в отпуск до 10 часов вечера воскресенья, а не имеющие родных увольнялись в субботу и воскресенье до вечера. Отправляясь в увольнение из нашей 5-й роты, нужно было пройти очень длинную картинную галерею, в которую выходили двери расположения 4-й роты. В картинной галерее было очень много хороших портретов всех адмиралов и картин морских битв. Пока нам не выдали форму, мы благополучно проходили по коридору, но как только нас обучили ружейным приемам, отдавать честь, становиться во фронт, нам не всегда удавалось благополучно пройти мимо дверей 4-й роты, откуда выскакивали кадеты, заставлявшие нас отдавать честь и становиться во фронт. Кадеты 4-й роты всегда были недовольны тем, как мы исполняли приемы, и гоняли нас по нескольку раз. Тех, кто им не подчинялся или плохо исполнял прием, они просто били. Бывали случаи, что идущего в отпуск они возвращали в роту, и тот должен был или оставаться как бы добровольно без отпуска или стараться проскочить незамеченным, что было очень трудно и опасно. Несколько наиболее сильных кадет нашей роты как-то сговорились и пошли в отпуск вместе. Когда одного остановили, мы все бросились на помощь и побили кадет 4-й роты. К ним на помощь стали выбегать кадеты их роты, но мы успели удрать. У нашей роты был большой двор для прогулок, где зимой заливали каток, строили ледяную горку. Сюда нас каждый день в любую погоду отправляли гулять и играть. Как-то зимой мы выстроили большую ледяную крепость, которую полроты защищало, а другая половина нападала. Однажды в самый разгар боя на стене двора появились кадеты 4-й роты, начался жестокий бой ледяшками и кирпичами. Так как ледяшек не хватало, а кирпичей было в достатке, то кадетам 4-й роты снизу на стену подавали кирпичи их товарищи. Унтер-офицерам и дежурным офицерам с трудом удалось навести порядок. У нас и в 4-й роте несколько человек были серьезно ранены. У меня самого был сильно подбит глаз. После этого ледяного побоища драки между нашими ротами почти прекратились, и мы жили довольно мирно. Так получилось, что через несколько дней после этой драки Морской кадетский корпус посетил Его Императорское Величество Государь Император Александр III. Я стоял в строю с подбитым глазом и разбитой щекой на левом фланге роты. Поздоровавшись с ротой и проходя по фронту, Его Величество остановился около меня и спросил, где я был ранен. Я бойко ответил, что в драке. Государь погладил меня по голове и сказал: «Ну поправляйся, молодец». Я гаркнул: «Рад стараться, Ваше Императорское Величество!» «Ну нет, пожалуйста, больше не старайся», - сказал Государь и пошел дальше. Это был один из счастливейших дней в моей жизни. Все мне завидовали. Когда я в 1892 году поступил в корпус, то еще существовала порка розгами, но с согласия родителей, которое родители давали всегда. Порка была исключительно редким наказанием. Кадета, подлежащего порке розгами по решению учебно-воспитательного совета, приводили в баню. Туда же приводили всех кадет плохого поведения из всех рот и выстраивали во фронт перед скамейкой, на которую клали раздетого наказуемого. Его держали два горниста, а барабанщики драли. Ротный считал удары. За все мое пребывание в корпусе я помню только три случая наказания розгами, которое вскоре было отменено. Основными наказаниями были следующие: кадета ставили к столу дежурного офицера по стойке «смирно» на два часа, лишали отпуска в субботу или воскресенье, сажали в обыкновенный карцер до 8 суток с посещением уроков и занятий или строгий на хлебе и воде. Самым тяжелым наказанием было лишение погон. Погоны спарывались, и наказанный ходил в строю на левом фланге. Он лишался на время воинского звания. После одобрительного отзыва погоны и воинское звание возвращались. В плавании кроме карцера были и другие наказания: гоняли бегом через салинг по нескольку раз (салинг - маленькая площадка на верхушке мачты), заставляли сидеть на салинге до двух часов на двух или четырех склянках. Это называлось «дышать озоном». Действительно, на такой высоте воздух был чистым, чувствовался озон, но сидеть на рожках салинга было очень неудобно. «Без берега на очередь» - при увольнении по отделениям это означало один месяц без схода на берег. Гардемарин лишали якорей, вице-фельдфебелей и вице-унтер-офицеров - нашивок, т.е. разжаловывали в гардемарины. Весной у нас были экзамены для перевода из роты в роту. В каждой роте было по три параллельных класса. После окончания экзаменов нас поротно отправляли в Кронштадт на суда учебного отряда Морского кадетского корпуса. Отряд состоял из парусных и парусно-паровых судов. Командовал отрядом выдающийся вице-адмирал Владимир Павлович Мессер. В сложное переходное время с парусного флота на паровой он, великолепный офицер-парусник, в короткий срок стал образованным современным офицером парового флота. Под его командой мы выходили под парусами на гельсингфорсский рейд отрядом, состоявшим из пяти больших судов, и становились на якорь по заданной диспозиции. Боже сохрани, чтобы были какие-нибудь ошибки. Он был очень строг и требователен. Наша рота на это лето была назначена плавать на крейсере 1 ранга «Князь Пожарский». По прибытии на крейсер нас поставили во фронт, адмирал поздоровался и обошел строй. Каждый должен был назвать свою фамилию. Услышав мою, адмирал остановился и спросил: «Ты сын Володи Евдокимова?» - «Так точно, ваше превосходительство», - ответил я. «Твой отец был молодцом, бравым офицером, я его хорошо знал. Надеюсь, что ты будешь в отца», - сказал адмирал. «Рад стараться, ваше превосходительство». Старший офицер назначил номера: первыми и третьими были 1-е и 3-е отделения, они составили первую вахту, вторыми и четвертыми - 2-е и 4-е отделения, составившие вторую вахту. Нам было объявлено расписание по водяной, пожарной, боевой тревогам, шлюпочное расписание, порядок парусных учений, авральное расписание. Нас развели по кнехтам и кофель-планкам для изучения массы снастей, несколько раз прогнали бегом через салинг. Причем все были недовольны нами и объявили, что пешком ходить не полагается, все должно исполняться только бегом. Начались драйка и ежедневные учения. Мы работали и жили совершенно наравне с матросами. Фок-мачта была закреплена за матросами, грот-мачта - за кадетами. Так как все парусные учения всегда проводились на скорость, то всегда были соревнования в эскадрах и отрядах между судами, а на судах - между мачтами. Нам в начале было очень трудно тягаться с матросами при их семилетней морской службе, силе, опыте, развитой ловкости за многие плавания. Но вскоре мы уже могли состязаться с ними и иногда даже выходили победителями, что вызывало массу разговоров в свободное время на баке у фитиля во время курения. Весь уклад жизни был таков, что мы невольно с малых лет близко стояли к матросам, узнавали их, сживались с ними, любили их. Во время различных аварий и несчастных случаев они проявляли глубокое сознание долга, самопожертвование, находчивость и добрую душу. Будучи в корпусе, я плавал на крейсере 1 ранга «Князь Пожарский», крейсерах 2 ранга «Рында» (гвардейский экипаж), «Вестник», «Верный». Обо всех командирах, старших офицерах и офицерах судового состава у меня сохранились самые теплые воспоминания и благодарность за все хорошее, что они внушили нам, воспитывая нас. Один только командир представлял исключение из всех офицеров. В корпусе перед каждым Великим постом выходил приказ с расписанием, на какой неделе какая рота говеет. Батюшка наш, отец капитан Белявский, очень образованный священник, в эти дни старался нас подготовить к исповеди и Святому причастию. После причастия нам за завтраком всегда давали чай и по две ягодки вишневого варенья, после чего отпускали в увольнение. Вице-адмирал В.П. Мессер, как я уже говорил, был выдающимся офицером и воспитателем. Он был очень строг и требовал хороших знаний по всем отраслям морского дела. Все мы, кадеты, работали, как белки, на самом верху, и адмирал требовал от нас быстроты, лихости и находчивости. Он прощал нам наши ошибки при парусных и шлюпочных учениях, говоря, что на ошибках учатся, а если за ошибки наказывать, то будут бояться ошибаться и получатся бабы, а не офицеры. Мой большой приятель кадет К., управляя баркасом под парусами в свежий ветер, положил мало руля , приставая к трапу, попал бушпритом в иллюминатор адмиральской каюты. Баркас разбит, бушприт сломан, да и адмирал мог быть убит. Старший офицер и командир корабля устроили грубый разнос кадету и оправили его в карцер. Вышел адмирал, приказал дать кадету другой баркас и десять раз пристать к трапу. Поблагодарил кадета за хорошее управление баркасом и отменил наказание, так как кадет действительно хорошо управлял судном. Когда при подъеме брам-рей и брам-стеньги, работая на салинге, кадет не убрал вовремя руку и ему придавило палец, адмирал только сказал: «Сунул бы нос, тогда бы узнал, что это очень больно». Тогда на флоте процветала ругань, во время учений ругались все, и это, пожалуй, был единственный недостаток нашего лихого адмирала. В 1899 году наш выпуск оканчивал Морской кадетский корпус. В сентябре после окончания плавания мы возвращались в Петербург и производились государем императором в мичманы. С большим нетерпением ждали мы этого счастливого дня. Весной этого года был поднят вопрос о праздновании 200-летнего юбилея Морского кадетского корпуса. Мы были очень рады, что наш выпуск совпадает с юбилеем. Была масса разговоров о праздновании: будет высочайший смотр, парад, гонки, обед, великолепный бал, нагрудные знаки в память о юбилее. Однако летом историки выяснили, что корпус основан не в 1699 году, а в 1701-м, и все празднества для нас пропадают, так как нас уже не будет в корпусе. В это время мы находились в плавании на крейсере 2 ранга «Верный». Командир был хорошим парусным моряком. Мы много ходили под парусами. Он был очень требователен, строг, а подчас и очень жесток. Обидевшись на историков, мы решили сами отпраздновать 200-летие корпуса, которое должно было заключаться в хорошем ужине с вином и произнесении речей на тему юбилея. Для доставки на судно вина был придуман следующий способ: каждый из нас вшил в рукав бушлата по шкерту, и бутылка удавкой или выбленочным узлом бралась за горло, и таким способом в каждом рукаве было по бутылке. В это время мы посещали занятия и стрельбы в учебном артиллерийском отряде, где по нашей просьбе мичманы снабжали нас вином. При возвращении на «Верный» при выходе с трапа бушлаты снимались и брались на руку. Таким образом, вино попадало на судно. Бушлаты вешались на вешалку на палубе. В удобную минутку вино пряталось. К назначенному дню для празднования у нас получился большой запас спиртных напитков. Накануне намеченного праздника мы снялись с якоря и ушли под парусами в крейсерство, а потом в Гельсинфорс. Ужин начался в 18.30. С 18 часов и до полуночи мое 1-е отделение заступило на вахту. Я стоял на вахте на грот-марсе марсовым старшиной. Нам не повезло, 1-е отделение не могло принять участия в праздничном ужине. В полночь, сменившись с вахты, мы получили закуски, ужин и вино, нам было все оставлено. Спустившись на палубу, мы застали многих гардемарин сильно выпившими. Нам рассказали, что было несколько столкновений с корпусным офицером, который среди нас вообще не пользовался авторитетом, но ничего особенного не произошло. Когда подвыпившие гардемарины начали шуметь, командир корабля послал корпусного офицера на палубу с приказанием прекратить шум и ложиться спать. Это была большая ошибка командира, так как он должен был понимать, что появление этого нелюбимого и непопулярного офицера среди подвыпивших гардемарин вызовет еще больший шум. Прислал бы другого, и все бы обошлось благополучно, и шум бы прекратился. Наше отделение, сменившись в полночь, поужинало, взяло койки и легло спать без всяких недоразумений. Как нам рассказали, гардемарин Владимир Вульф в своей речи очень ядовито высмеял командира. Утром все встали, и начались обыкновенные работы и авралы под парусами. Мы ожидали, что нас вызовут на шканцы во фронт, командир произнесет речь и, может быть, несколько человек посадит в карцер. Но все обошлось совершенно благополучно. Пришли в Гельсингфорс, простояли три дня на якоре, очередное отделение уволили на берег – значит все кончено и забыто. Снялись с якоря, пришли в Кронштадт и только стали на якорь, как к нам подошел катер с лейтенантом Игнатьевым и с караулом. Лейтенант передал пакет командиру корабля. Засвистали дудки, обе вахты гардемарин выбежали наверх, стали во фронт. Последовал приказ: «Гардемаринам стать во фронт на правых шканцах». Прибывший караул сошел с катера и стал во фронт на левых шканцах. Командир открыл пакет и перед фронтом прочел следующее: «По высочайшему повелению фельдфебель Александр Немитц и гардемарины Вениамин Подъяпольский, Сергей Евдокимов, Евгений Алексеев и Владимир Иловайский за произведенный беспорядок на судне лишаются гардемаринского звания и разжалываются в юнкера флота с правами матроса 1-й статьи, с зачислением в нижеследующие экипажи, где арестовываются на 5 суток в карцер каждый. По получении одобрительного отзыва могут быть произведены в мичманы». Когда командир окончил читать, я заявил, что был на вахте на марсе и не мог принимать участия в происшедших беспорядках. Командир ответил, что он сам слышал мою недисциплинированную речь, в которой я его бранил. Гардемарин Владимир Вульф вышел вперед и заявил, что это он говорил. Тогда командир сказал, что было плохо слышно и голос Вульфа он мог принять за мой. Тогда вся рота заявила, что я был на вахте на марсе и ни в чем не мог участвовать и что командир должен исправить ошибку, так как из-за нее я делаюсь матросом вместо мичмана. Командир ответил, что он не может ничего сделать, ибо донес на высочайшее имя. Вульф настаивал, чтобы была восстановлена справедливость. Командир заверил, что вдовствующая государыня его знает, хорошо к нему относится и что он дает слово через нее через некоторое время хлопотать, чтобы мне все было возвращено и чтобы я ничего не потерял. Так как гардемарины сильно волновались и были очень возбуждены, была подана команда «Смирно» и приступили к разжалованию. Переодели в матросское платье, арестовали, под конвоем свезли на Петровскую пристань и отвели в карцер экипажей. Так мы окончили Морской кадетский корпус и стали матросами 1-й статьи. Отсидев 5 суток в карцере, я написал письмо родителям обо всем случившемся и уверял их, что командир исправит свою ошибку и я буду произведен. Мне так хотелось смягчить их горе, хотя сам я ни минуты не верил, что у него хватит мужества осознать свою ошибку. Так оно в действительности и было. Началась совершенно новая непривычная жизнь в экипаже. Я был назначен в 11-й флотский экипаж, в группу гребцов начальствующих лиц. Как сильный и хороший гребец, был выбран боцманом-гребцом на катер командира порта. Каждый день греб на катере, строевые занятия и всякие наряды. Фельдфебель как грамотного и хорошо знающего город часто назначал меня разносить пакеты по квартирам офицеров. Через несколько дней появились в Кронштадте вновь произведенные мичманы нашего выпуска. Один из них приехал к отцу адмиралу и пригласил нас к себе. Мы пошли. Пришли к дому, позвонили, нам открыла горничная и стала кричать: «Куда вы, дурачье, к адмиралу на парадную, ступайте на черный ход». Мы чуть не до слез обиделись и ушли, не побывав в гостях. Оказывается, наш друг не предупредил, что будут такие гости. Когда приходилось разносить пакеты, идешь с черного хода, обычно открывает горничная или кухарка. Они всегда приглашали отдохнуть. Зайдешь, и они сейчас же угощают какой-нибудь едой с господского стола, водкой и начинают бранить господ. Рассказывают, кто ухаживает за барышней, и за кем - барин. Против всякого желания узнаешь много нового об обществе, из которого только что выбыл, став матросом. Собираешься уходить, всегда приглашают заходить вечером, когда они свободны. Вообще, горничные и кухарки очень гостеприимный народ. Через некоторое время 65 матросов были переведены из Балтийского моря на Черное, в Севастополь. К моему большому горю я оказался в их числе. Для меня это было ужасно: во-первых, родным, конечно, будет очень тяжело видеть меня матросом, а, во-вторых, весь город меня знал, т.к. я был севастопольский. Все знакомые знали, что я должен быть мичманом. По приезде в Севастополь нас всех зачислили в 29-й флотский экипаж, которым командовал большой друг моего покойного отца капитан 1-го ранга Владимир Петрович Падалка. Командир экипажа построил нас во фронт, опросил, у кого есть какие претензии, сказал несколько слов и ротному командиру приказал прислать меня к нему. Войдя в кабинет, я представился: «Честь имею явиться, ваше высокоблагородие». Командир экипажа встал из-за стола, подошел ко мне, обнял, поцеловал и сказал: «Ну, Сережа, не грусти. Понимаю, тебе очень тяжело, но знаю, ничего дурного ты не сделал, Бог даст, скоро будешь произведен. Я могу сделать тебе некоторые льготы, если ты хочешь». Я ответил, что льгот мне никаких не надо. На что он сказал: «Ну, и хорошо. Тебе легче будет жить с командой». И отпустил меня в роту. Фельдфебель Галицкий выдал нам Георгиевские ленты на фуражки и сказал при этом: «Носите, балтийцы, с честью ленту Святого Георгия и помните Севастополь». Он приказал нам учить военный катехизис, подчеркнув, что по мере готовности мы должны будем отчитаться перед ним. Самый трудный ответ для матроса в катехизисе был на вопрос: «Какого ты экипажа?». Следовало отвечать: «29-й флотского его королевского высочества герцога Альфреда Кобурского экипажа» - шефа нашего 29-го экипажа. Я прочел катехизис и через некоторое время доложил фельдфебелю, что готов. Он посмотрел на меня очень строго и сказал: «Ничего ты не знаешь». А затем вопрос: «Какого ты экипажа?» Я бойко ответил. Он посмотрел на меня удивленно и спросил, откуда я взялся такой шустрый. Я ему доложил, что окончил Морской корпус и буду произведен в офицеры после одобрительного отзыва. На что получил ответ: «Дурак, я уже шесть лет на сверхсрочной службе, и не думай, из матроса не производят в офицеры – это надо много учиться». Отпустили в город до поверки. Я пошел домой. Это был очень тяжелый момент для меня и для моих родных, когда я явился к ним матросом. Началась служба на Черноморском флоте. Требования к службе здесь были значительно строже, команды были дисциплинированными, чистота в казармах поразительная, кормили превосходно. В одну роту со мной был также зачислен разжалованный мой большой друг Евгений Алексеев. По службе и в жизни мы были полностью приравнены к матросам. У нас быстро сложились простые и хорошие отношения с командой. В свободное время около нас собирались матросы и начинались разговоры, задавались вопросы на интересующие их темы. Флот был в резерве, и мы ходили на ученья на эскадренном броненосце нашего экипажа «Императрица Екатерина II». Почти каждый день проводились строевые ученья, стрельбы на стрельбище. Мы несли караульную службу, свободного времени оставалось очень мало. 3 января 1900 г., т.е. через четыре месяца после разжалования, совершенно неожиданно я получил записку от мичмана моего выпуска Сергея Петровича Римского-Корсакова, который сообщал, что получена телеграмма в отношении моего и Евгения Алексеева производства в мичмана. Необходимо было надеть форму и явиться в Морское собрание. Придя в Собрание, мы были встречены шампанским мичманами нашего выпуска. Утром в парадной форме я пошел в экипаж представляться по случаю производства. Здесь я встретился со вчерашними друзьями матросами. Они и я чувствовали себя как-то неловко и были смущены. Начальство сейчас же отдало приказ о переводе мичманов Алексеева и Евдокимова в 30-й флотский экипаж, помещавшийся на другом дворе дивизии.
А.Н. Крылов. Мои воспоминания. М.: Изд-во Академии Наук СССР, 1963. стр.39-63 В апреле 1877 г началась турецкая война. Подвиг лейтенантов Дубасова и Шестакова заставил всех мальчиков мечтать о морской службе. Попалась мне на глаза программа приемных экзаменов в приготовительные классы Морского училища. Я заявил отцу: "Ты сам любишь море, не хочу я зубрить никому не нужные латынь и греческий, отдай меня в Морское училище". Отец согласился. Осенью я поступил в приготовительный пансион лейтенанта Д.В. Перского и в сентябре 1878 г был принят в младший приготовительный класс Морского училища, выдержав экзамен с небывало высокими баллами со времени основания этих классов. Вакансий было 40, экзамены выдержало 43, экзаменовалось 240; были приняты по распоряжению генерал-адмирала Константина Николаевича все выдержавшие и еще сверх комплекта двое или трое невыдержавших, сыновей заслуженных адмиралов. Морское училище, ранее именовавшееся Морской корпус, было своеобразное учебное заведение. Все были на полном казенном содержании, без всякой платы, и жили в самом училище; в отпуск увольняли тех, кто имел в Петербурге родителей, по субботам после полудня до 9 ч вечера воскресенья. Классов было: два приготовительных, один общий и три специальных, так что, поступив в младший приготовительный класс, я пробыл в Морском училище с 9 сентября 1878 г по 1 октября 1884 г, когда, после окончания курса и по сдаче экзаменов по теоретическим предметам и практического экзамена после плавания, я был произведен в мичманы флота с назначением в 8-й Флотский экипаж, расположенный в Петербурге в Крюковских казармах. Летом воспитанники общего и специальных классов отправлялись в плавание по Финскому заливу и Балтийскому морю, иногда до Копенгагена на судах учебного отряда Морского училища. Морское училище имело славу строгого учебного заведения, поэтому, начиная с младшего класса, в него попадали с большим ученическим стажем, так, например, для меня это было шестое учебное заведение, в котором я обучался. Рекордом обладали Лев Владимиров и Ростислав Вальронд, для которых Морское училище было двенадцатым учебным заведением и последним прибежищем, после того как они были исключены из шести учебных заведений с такими пометками в аттестатах о поведении, что, кроме Морского училища, для поступления в которое никаких аттестатов не требовалось, их и близко не подпускали ни к каким учебным заведениям. Но именно из таких юношей, в которых не был угашен дух самостоятельности, и выходили впоследствии отличные моряки. (…) Начальником училища до 1882 г был свиты его величества контр-адмирал Алексей Павлович Епанчин, а после него тоже свиты его величества контр-адмирал Дмитрий Сергеевич Арсеньев. Епанчин почти всю свою службу провел в Морском училище, сперва как преподаватель математики и морских наук, затем долгое время был инспектором классов и с 1876 г начальником училища. В общем воспитанники его любили, прозвище ему было "папаша", он был доступен и часто прощал проступки, в особенности хорошо учившимся. С осени 1882 г начальником училища был назначен, как уже сказано, контр-адмирал свиты его величества Д.С. Арсеньев; ему было предписано истребить в Морском училище дух "превратного толкования", и он решил, что самый простой и верный способ это истребить всякое толкование. Достиг он этого следующим образом: чуть ли не со времен Крузенштерна велась и продолжалась при Епанчине своеобразная постановка учебного дела и распределение дня: Побудка 6 ч 30 м Утренняя гимнастика 7 ч 15 м - 7 ч 30 м Утренний чай 7 ч 30 м - 7 ч 45 м Первый урок 8 ч 00 м - 9 ч 25 м Второй урок 9 ч 30 м - 11 ч 00 м Завтрак и свободное время 11 ч 00 м - 11 ч 30 м Строевые учения 11 ч 30 м - 1 ч 00 м Третий урок 1 ч 00 м - 2 ч 30 м Свободное время 2 ч 30 м - 3 ч 30 м Обед 3 ч 30 м - 4 ч 00 м Свободное время 4 ч 00 м - 7 ч 00 м Приготовление уроков 7 ч 00 м - 9 ч 00 м Вечерний чай 9 ч 00 м - 9 ч 15 м Желающие ложиться спать c 9 ч 15 м Всем ложиться спать c 11 ч 00 м. Для приготовительных классов распределение времени было то же самое, с той разницей, что строевые учения были от 11 ч 30 м до 12 ч 30 м, третий урок от 12 ч 30м до 2 ч 00 м, и четвертый от 2 ч 00 м до 3 ч 00 м. Надо иметь в виду, что даже в младший приготовительный класс хотя и допускались юноши от 12 до 15 лет, но большинство было 14 лет. В общий класс допускались от 15 до 18 лет, но большинство было 17 лет. Время с 7 до 9 ч практически было также свободное, номинально оно предназначалось для "приготовления уроков", т.е. надо было сидеть у своей конторки и не разговаривать, а заниматься чем угодно, не мешая другим, хотя бы решением шахматной задачи, чтением любой книги или журнала, но не развернутых во весь лист. Это обилие свободного времени, не раздробленного на малые промежутки и не занятого чем-нибудь обязательным, способствовало развитию самодеятельности и самообразования, поэтому громадное большинство занималось по своему желанию тем, что каждого в отдельности интересовало: многие изучали историю, особенно военно-морскую, читали описания плаваний и путешествий, литературные произведения, занимались модельным делом или постройкой шлюпок и т.п. Я лично заинтересовался, может быть под влиянием Александра Михайловича Ляпунова, который тогда был студентом математического факультета Петербургского университета, математикой, изучая большею частью по французским руководствам университетские курсы, далеко выходившие за пределы училищной программы. Так как математика служит основою специально-морских предметов, то учиться в Морском училище мне было легко, и я все время шел в своем выпуске первым, имея полный балл по всем предметам. Как сейчас помню, в старшем специальном классе отвечал у доски мой товарищ М. Глотов о построении путей, лежащих между полюсом и дугою большого круга, которые длиннее этой дуги и короче локсодромии. В учебнике "Навигация" Зыбина это было изложено совершенно непонятно и местами неверно. Преподаватель, капитан 2-го ранга Александр Алексеевич Бартенев, подсел ко мне на последнюю парту и тихо говорит мне: Я вижу, что он рассказывает чего в учебнике нет; не сам он это придумал, наверное, вы его научили, покажите мне. Я объяснил. Бартенев пожал мне руку и благодарит: Вам у меня учиться нечему; чтобы не скучать, занимайтесь на моих уроках чем хотите, я вас спрашивать не буду, а раз навсегда поставлю вам 12. Я не буду передавать других эпизодов, а скажу кратко, что общее направление преподавания было при Епанчине: "как можно меньшему учить, как можно большему учиться самим". В общем все преподаватели были отличные, как например А.Н. Страннолюбский, Н.Н. Зыбин, Ф.Д. Изыльметьев; мы уважали стариков А.Д. Дмитриева, преподававшего уже более 40 лет, П.К. Гейлера, отпраздновавшего в 1883 г 50-летне своего преподавания. После юбилея он не оставил работы в Морском училище, а в качестве почетного члена конференции продолжал ее еще 17 лет, причем он не пропустил ни одного заседания. Арсеньев большую часть своей службы провел "при дворе", будучи воспитателем великих князей Сергея Александровича и Павла Александровича. Когда они достигли зрелого возраста, он был назначен начальником Морского училища. Мы его считали за придворного шаркуна, и первое, на что он обратил внимание, были танцы; он как-то сам пришел на урок танцев и показал, как надо держать даму в вальсе, и несколько раз с избранным им воспитанником, кружась, обошел весь аванзал, где происходил урок. Епанчин часто заходил в классы на уроки математики, навигации, астрономии, предлагал вопросы, иногда давал пояснения, и мы видели, что он отлично владеет этими предметами, но танцы адмиральское ли это дело? Чтобы истребить подозрение о "превратном толковании", Арсеньев поступил, как уже сказано, радикально, решив истребить всякое толкование. Для этого он изменил распределение времени дня так, чтобы не было длинных промежутков, и воспитанники не имели свободы для самостоятельных занятий или самостоятельного чтения. Этого он достиг, введя разные внеклассные занятия с небольшими промежутками между ними и в день введя четыре урока вместо трех. Вместе с тем, чтобы показать успех своих мероприятий и по учебной части, он приказал считать все баллы ниже 8 за неудовлетворительные, поэтому преподаватели и начали ставить 8, вместо 6, балл средней успеваемости и повысился почти на две единицы, а так как новый генерал-адмирал, брат царя Александра III, великий князь Алексей Александрович, по выражению Михаила Кази, представлял "семь пудов августейшего мяса", то он в этом арсеньевском фокусе разобраться не мог и выразил ему свою августейшую благодарность за повышение успеваемости. Начальствовал Арсеньев над Морским училищем 14 лет, до коронации Николая II. В день Ходынки он получил одновременно три награды: производство в вице-адмиралы, звание генерал-адъютанта и орден Белого Орла. После Арсеньева начальником училища Алексей назначил бывшего командира крейсера "Рюрик" А.X. Кригера, цинично сказав: "Самый подходящий: холост, ...даже щенка никогда не воспитывал, значит, как и требуется, новые порядки заведет". Я пробыл при Кригере преподавателем Морского училища четыре года и, будучи назначен 1 января 1900 г заведующим Опытовым бассейном, оставил преподавание в Морском училище, к тому времени переименованном в Морской корпус, и сохранил за собою только преподавание в Морской академии. Вернусь несколько назад к обучению в Морском училище. Непосредственными помощниками начальника училища были: инспектор классов, ведавший учебной частью, и начальник строевой и хозяйственной части. Все училище подразделялось на пять рот, во главе которых стояли ротные командиры и их помощники отделенные начальники по три в первых четырех ротах и по четыре в пятой роте. В каждой роте было по три параллельных класса, пятая же заключала два отделения по два параллельных класса в каждом; третье отделение присоединялось от принимаемых в общий класс. Ротные командиры и отделенные начальники говорили всем воспитанникам "вы" и были безукоризненно вежливы, не употребляя при строевых учениях никаких ругательных слов. Отряд Морского училища состоял в мое время из деревянных корветов: паровых "Аскольд", "Варяг" и чисто парусных "Боярин" и "Гиляк". Все корветы, кроме "Гиляка", несли полное фрегатское вооружение, т.е. все три мачты были с реями, вооружение же "Гиляка" было корветское, т.е. на бизань-мачте были только косые паруса бизань и топсель. На "Гиляке" мы расписывались по реям вперемежку с матросами, на остальных судах отдельно по реям бизань-мачты. Главное внимание обращалось на парусные учения, на управление шлюпками, отчасти на управление кораблем, так как воспитанники ставились на руль, но не в качестве старшины, а подручного. Кроме перечисленных судов, в состав отряда входили яхта "Забава" и тендеры "Кадет", "Горлица" и "Малютка", на которые по очереди назначалось по половине отделения. На старых парусных судах процветала "словесность" старших офицеров, вахтенных начальников и боцманов; училищные офицеры, столь вежливые и корректные в стенах корпуса, ступив на палубу корабля, беспрестанно подкрепляли, стоя на вахте, всякую команду каким-нибудь затейливым ругательством "в третьем лице", и хотя это официально воспрещалось, но унаследованный со времен Петра обычай был сильнее всяких приказов. Училищные правила частенько нарушались, но свято соблюдались требования Морского устава, н считалось позорным нарушить какую-либо статью его. На "Аскольде" плавали выпускные гардемарины, на "Варяге" воспитанники среднего специального класса, и, начиная с нашего выпуска, к "Варягу" приписывалась баржа. Этой баржей командовал преподаватель астрономии, навигации и морской съемки капитан 2-го ранга А.О. Пиленко, помощником его был Ю.М. Шокальский. Баржа стояла на якоре близ острова Германшер на рейде Твермине; мы проводили на ней шесть недель и занимались береговыми астрономическими наблюдениями секстантом, ведением хронометрического журнала, мензульной съемкой берега, островов и промером. Эти занятия исполнялись с большим прилежанием, вполне ревностно и были весьма полезны благодаря преподавательской опытности А.О. Пиленко и особенно Ю.М. Шокальского, который искусство в производстве наблюдений и вычислений, усвоенное им в Морской академии от профессора Н.Я. Цингера, в доступной форме, "показом", передавал нам. В 1882 г наш выпуск плавал на корвете "Боярин", "Гиляк" оставался в Твермине. В начале августа отряд пришел на аренсбургский рейд и стал на якорь; этот рейд открыт с юга, дно песок, суда становятся на якорь на восьмисаженной глубине в семи милях от берега. Не помню, какого числа, во время этой стоянки поднялся шторм с юга; на "Боярине" баркас и полубаркас были на бакштове, их поспели поднять в ростры; на "Варяге" смогли только снять дневальных, а баркас и паровой катер оборвало и унесло. То же было и на "Аскольде". "Боярин" стоял на трех якорях, канаты становых якорей были вытравлены целиком до жвака-галсов, канат запасного якоря был вытравлен до 80 сажен, не только были спущены брам-реи и брам-стеньги, но и марса-реи н нижние реи положены на планшир, и только тогда корвет прекратило дрейфовать. "Варяг" и "Аскольд" стояли на четырех якорях, развели пары и работали полным ходом своих машин, чтобы их не дрейфовало. К утру стихло, и после полудня, по сигналу адмирала, старшему офицеру "Боярина", капитану 2-го ранга К.И. Ермолаеву, было приказано снарядить баркас его постоянной командой и полубаркас воспитанниками и разыскать выкинутые на берег гребные суда. Все эти суда были вскоре обнаружены; они были залиты водой и стояли на мели близ песчаного берега. Надо было их снять с мели; все поскакали в воду. К.И. Ермолаев не стал распоряжаться из баркаса, а переложив спички и портсигар в фуражку, тоже прыгнул в воду во всей одежде и, покуривая сигару, давал свои приказания. Вода была холодная, нам было 17-19 лет. Константину Ивановичу было 45. Мы все поняли, что он нам дает практический урок того, как должен офицер подавать своим подчиненным пример в трудном случае. Прежде всего был снят с мели паровой катер, на нем тотчас же развели пары, вскоре сняли баркас и остальные суда и прибуксировали всю флотилию к "Варягу". Тогда на адмиральском корабле был поднят сигнал "Боярину": "Адмирал изъявляет свое особенное удовольствие", затем сигнал повторен лично старшему офицеру "Боярина". Кают-компания на "Боярине" была веселая; К.И. Ермолаев любил выпить, и чуть не до полночи в кают-компании раздавались тосты, чтобы "отогреть" старшего офицера н не дать ему простудиться. К концу августа отряд пришел на Транзундский рейд и был присоединен к практической эскадре для маневров, после которых предстоял царский смотр Александра III. Наша артель (полуотделение) была в это время на яхте "Забава", которая стояла на якоре примерно в 5 кабельтовых от отряда Морского училища на траверзе "Варяга", державшего брейд-вымпел начальника отряда капитана 1-го ранга Владимира Николаевича Брылкина. В то время по артиллерийской тревоге полагалось заряжать орудие снарядом, а вместо заряда вкладывать болванку, т.е. положенное в картуз деревянное полено, обточенное по форме и по размерам как пороховой заряд. После смотра практической эскадры царь Александр III в сопровождении адмиралов и свиты прибыл на "Варяг" и велел сперва поставить паруса, затем закрепить паруса и пробить боевую тревогу; едва команда поспела разбежаться по орудиям и зарядить орудия как полагалось снарядом и болванкой, как царь поблагодарил, сел на катер и отвалил от борта. Надо было произвести салют в 31 выстрел с промежутками по 10 секунд между выстрелами. Артиллерийский офицер Опаровский командует левому борту: "первая" осечка; тотчас же: "вторая" и по рейду понеслась граната, рикошетируя по воде. Перед командой "третья", уже для правого борта, один из воспитанников заметил, что комендор вынул болванку, заменил ее зарядом, но, торопясь, забыл вынуть снаряд, и опять был бы произведен не холостой, а боевой выстрел; он едва поспел остановить комендора, разрядить орудие и вновь зарядить холостым. Этот снаряд полетел бы над царским катером в сторону царской яхты. Скандал был слишком велик, чтобы его скрыть; было наряжено следствие. Опаровский посажен на педелю под арест в каюту с "приставлением часового". Брылкин не был произведен в контр-адмиралы, на что имел право, а в генерал-майоры с назначением комендантом Кронштадтской крепости. В сентябре 1883 г я перешел в старший специальный класс, В числе предметов была "девиация компасов", считавшаяся особенно трудной. Я заинтересовался этим предметом, и так как в руководстве Зыбина он был изложен неполно и недостаточно ясно, то я купил французское руководство Madamet и в несколько дней изучил его, а в течение года изучил главнейшие статьи И.П. де Коллонга. Весною мой отделенный начальник Яков Иванович Павлинов представил меня И.П. де Коллонгу, который для пробы задал мне несколько задач по математике и назначил день, когда ему представить решения. Задачи я решил, после чего И.П. де Коллонг еще несколько раз призывал меня в Морскую академию, после лекций давал задачи по математике и оттиски своих статей по девиации. Эти статьи его я хорошо изучил и усвоил теорию и описание его новейших приборов и способов уничтожения девиации. На выпускном экзамене главным экзаменатором по девиации был Н.Н. Зыбин. Мне достался вопрос об уничтожении полукруговой девиации по способу Эри. Я изложил этот вопрос так, как это сделано в одной из статей Коллонга, а не так, как в учебнике Зыбина, который меня прервал словами: Сотрите, у вас неверно, переходите к следующему вопросу. Позвольте вам доложить, господин капитан 1-го ранга, и доказать, что у меня верно, сделав более крупный чертеж. Делайте, неверное останется неверным. Я стал чертить и одновременно объяснять чертеж, заняв более четверти громадной доски. Не успел я закончить чертеж, как Зыбин меня перебивает: Извините, у вас все верно, я ошибся. Довольно, я вижу, что вы отлично знаете предмет. Благодарю вас! и без совещания с остальными экзаменаторами поставил 12; понятно, что и остальные экзаменаторы поставили тот же балл. На экзамене было много воспитанников, слушавших ответ, и пошла по всему училищу легенда: Крылов на экзамене по девиации самого Зыбина срезал. Лето мы плавали на корвете "Аскольд". В число вахтенных начальников был назначен лейтенант Н.П. Азбелев, окончивший Морскую и Артиллерийскую академии; в плавании он занимался с нами мореходной астрономией и навигацией. Я, кроме обязательных дневных наблюдений, практиковался еще в ночных наблюдениях, пользуясь луной и планетами, и, кроме того, сделал еще ряд работ вне программы, например определение эксцентриситета секстанта по наблюдениям видимых расстояний между звездами, для чего я вывел все нужные формулы и приложил их к численному примеру. По девиации компаса я также вывел формулы для определения в абсолютной мере направляющего момента картушки и моментов трения и сопротивления воздуха. Азбелев говорил, что таких работ не делали даже в Морской академии. В середине сентября была назначена под председательством вице-адмирала В.П. Шмидта комиссия для производства практического экзамена. В числе членов комиссии был и начальник офицерского Минского класса капитан 1-го ранга Владимир Павлович Верховский. Можно сказать, что он свел на нет всех прочих членов комиссии, и сам экзаменовал по всем предметам. Между прочим, мне он задал следующее: "Ступайте на ют и опишите вооружение бугшприта "Аскольда"". Я одно время работал на бугшприте и знал до мелких подробностей проводку всех снастей. Я представил Верховскому требуемое описание. Это неверно. Позвольте вам доложить, господин капитан 1-го ранга, что эта проводка сделана не по штату, но вы изволили приказать описать снасти бугшприта именно на "Аскольде", а не ту проводку, как полагается по штату. Пойдемте на бак. Сам влез на нок бугшприта, осмотрел все подробно, затем говорит: Вы правы, здесь не по штату. Затем Азбелев рассказал мне, что при заключительном заседании комиссии он показал мои работы как программные, так и внепрограммные, затем В.П. Верховский рассказал, как было дело с бугшпритом. Комиссия постановила присудить мне высшее отличие повысить меня по списку на пять человек, причем на этом особенно настаивал Верховский. Но я и без того был первым. После конференции ко мне подошел Верховский и предложил поступить без всякого экзамена в Минный класс, но я ему доложил, что я обещал И.П. де Коллонгу работать под его начальством по девиации компасов, что Коллонг хлопочет о причислении меня к компасной части Главного гидрографического управления. Приказом от 1 октября 1884 г я был произведен в мичманы с награждением премией имени генерал-штаб-доктора Менде и с занесением моей фамилии на мраморную доску.
Пост N: 1780
: строевой офицер
Откуда: Россия, Архангельск
Рейтинг:
6
Отправлено: 30.08.09 21:25. Заголовок: Андрей Гончаров. Вос..
Андрей Гончаров. Воспоминания и записи. http://www.a-goncharov.ru/article/15.html "Павел Яковлевич Павлинов - удивительным обаянием обладал этот светлый и душевно чистый человек. Сын контр-адмирала, начальника Морского кадетского корпуса, он сам учился в этом корпусе. Однажды в Ленинграде, проходя вместе со мной мимо здания, где этот корпус раньше помещался, Павлинов сказал мне: «На втором этаже есть на мозаичном полу мозаичная компасная картушка. На нее ставили провинившихся кадетов, и я на ней часто стаивал». В тот же день мы проходили мимо Мраморного дворца, стоящего на Дворцовой набережной, и Павел Яковлевич сказал: «В этом доме я бывал в гостях у греческой королевы», – и с застенчивой улыбкой дал мне понять, что королева к нему была далеко не равнодушна. В Морском корпусе он преподавал начертательную геометрию и под своим командованием водил кадетов в кругосветное плавание на большой парусной шхуне. Затем морскую службу оставил, ушел с головой в графику и преподавание рисунка, но любовь к начертательной геометрии сохранил".
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 22
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума